– А можно ли вам доверять? – спросил я. – Откуда мне знать, сдержите ли вы свое обещание?

– А ниоткуда! – Он рассмеялся.

– Но это несправедливо! – вскричал я. Голос мой срывался на визг. Я был сломлен, да, сломлен. Я раскололся – на мелкие кусочки, и не стоило превращать меня в пыль.

– Рассуждения о честности здесь неуместны, – сказал он. – Вам придется просто поверить мне. Или забыть об этом.

Я помедлил и произнес:

– Ну, терять мне, полагаю, нечего. Ладно, я вам скажу. – Снова помедлил, а потом признался:

– Утверждая, будто мне опасно возвращаться в разум Ребенка, я солгал. Сказал это лишь для того, чтобы вернуться обратно в свое тело и покинуть ИС-комплекс. Я могу вернуться в его разум, как только захочу, и вытащить вам кучу всего полезного.

Генерал истерически расхохотался, лицо его покраснело; он хлопал руками по бедрам, едва не растеряв все свои бумажки, пока не зашелся от смеха и не закашлялся. Снова посмотрев на меня, он сказал:

– Я так и думал. Однако решил не рисковать и не посылать вас туда снова – по крайней мере пока, – потому что вы слишком ценны, чтобы потерять вас. В полицейском государстве у эспера куда больше обязанностей по выслеживанию врагов внутри государства, чем за его пределами. Теперь я могу рискнуть и прочистить мозги этому уродцу. Благодарю вас за любезно оказанную помощь в принятии решения.

Он насмешливо изобразил благодарный поклон.

– Когда вы приведете ко мне девушку? – спросил я, уже зная ответ.

– Вы поверили мне – я это ценю. Нам выгодней сотрудничать, чем ссориться.

– Надеюсь, что так.

– Но есть истина, которую, я полагаю, вы должны усвоить для вашего же блага.

Он умолк и выжидал, пока не стало очевидно, что надо задать ему вопрос:

– И что же это?

– Не верьте никому. Девушка останется в отдельной комнате.

Я бросился на него, и тут охранник ударил меня в лицо прикладом своего карабина. На такое я не Ч рассчитывал. Мои зубы клацнули, челюсть пронзила боль, перед глазами вспыхнули звезды – разноцветные, с тысячью лучей, – и я мешком рухнул на кровать.

Рот наполнился кровью. Я сплюнул на простыню. Пятно оказалось неожиданно ярким.

– Усвоили урок? – спросил Морсфаген.

– Вы солгали.

– Ну, тогда мне кажется, что вы его усвоили.

– Все военные – это кастрированные уроды, которые не способны ничего сделать с женщиной, а могут только избивать других.

– Придержите язык, – предупредил он.

– Бесполый ублюдок! – прошипел я.

– Ларри! – позвал он молодого солдата. Парень шагнул вперед, держа карабин наготове. Морсфаген придвинулся ко мне.

Ларри сделал еще пару шагов, встал передо мной, поднял карабин над головой – все это происходило медленно, как в балете, – и обрушил приклад на мое левое плечо.

На этот раз я не увидел разлетающихся звезд, а только всеобъемлющую бархатную тьму…

Я пришел в себя от запаха нашатыря и, закашлявшись, оттолкнул флакон, но больше никакого сопротивления не оказал. Морсфаген укрепился во мнении, что знает меня. Он ничего не заподозрил и считал мою ярость вполне естественной.

Меня провели по коридору, втолкнули в лифт, доставивший нас в студию, где я изобразил им мертвеца. Очень убедительно, как мне сказал Морсфаген. Они даже позволили мне пролить немного крови…

Днем фильм был уже готов. Его с нетерпением ждали в вещательных компаниях, чтобы прокрутить этот репортаж в качестве поучения и развлечения для добропорядочных граждан, коротавших вечер по домам.

Из студии мы направились в комнату Ребенка, где ничего не изменилось: приглушенный свет, сбитые простыни, антисептики, запах болезни, тело мутанта на кровати.

– Вы готовы? – спросил Морсфаген.

Я был не просто готов, я ждал этого, и ждал с нетерпением! Но, конечно же, ничего не сказал. Сейчас я должен был казаться сломленным, мрачным и покорным. Морсфагену, похоже, это доставило живейшее удовольствие.

Свет угас, магнитофоны завертелись. Ребенок дернулся в своей кровати, – я наконец мог прикоснуться к божественности, которую искал всю жизнь…

Я коснулся сияния Его ментальной оболочки и вздрогнул от холодной мелодии абсолютной власти.

Во мраке опустошенного сознания я проник через янтарную броню и заскользил по ее бесконечному изгибу к горизонту, до которого было, казалось, подать рукой. Через некоторое время я нашел слабое место в гладком янтаре, увидел движущиеся тени в глубине – тени образов в Оно и Я. Взрезав это пятно, я открыл его и соскользнул в разум Бога…

Представьте себе самое большое во Вселенной зеркало, протянувшееся на миллион световых лет (какая разница, кто сотворил это чудо, нас интересует только зеркало само по себе). В этом огромном стекле могут отражаться бессчетные мириады образов, осколков и кусочков многоцветных ландшафтов и людей, событий прошлого и будущего и даже то, что происходило до начала всего. Еще представьте молот размером со звезду (и опять же нам дела нет до того, кто выковал этот инструмент), который ударяет в самый центр этого зеркала. И представьте себе разлетающиеся осколки посеребренного стекла, которые падают, падают, падают на дно Сущего, до конца Времени, чтобы лежать там в лужах черноты, сохраняя застывшие отражения.

Таков был ментальный ландшафт Ребенка на этот раз; он сильно отличался от того, что я видел прежде. Это был разум сверхчеловеческих масштабов, сломанный и почти бесполезный, разум Бога, сотворившего Землю, Галактику, Вселенную и всех нас, Бога, который сотворил первые ДНК и РНК и положил начало безумнейшему сну. И это было самое беспорядочное место, какое я только видел, – беспорядочное и блистательное одновременно, дикое, странное, пугающее больше, чем любой разум, виденный мною за все годы работы.

Я погружался в слой янтаря…

…через ледяные облака цвета свежепролитой крови…

…через чистый голубой туман – в расколотые видения, отражения этой безумной Вселенной…

Некоторое время я висел там, едва не касаясь ногами сверкающих осколков звезд. Потом дотянулся босой пяткой до галактик и пошел по рухнувшим небесам к другому куску, в котором отражались джунгли и странные птицы. Казалось, я попал в джунгли, стал их частью, но отбросил это чувство и стал подниматься, пока не вознесся над ними, глядя вниз, – и увидел миллионы других сцен, ожидающих меня на плоской поверхности несуществующего.

Я искал средоточие божественного – осколок стекла, который заключал в себя Его.

Он не мог быть очень далеко.

Но разве Бог не везде?

Я шел через заросли цветов, где стебли тростника достигали толщины в два обхвата. Листья шуршали высоко над головой, не пропуская ни единого луча света.

Я шел по земле, покрытой ковром ярких цветов, где поднимались облака пыльцы, когда приходило для этого время, где семена молочая липли к моему телу, а само растение было ростом с человека.

Я видел красное небо с синим солнцем, и земля под ним была выжжена и пустынна.

Дважды мне казалось, что я почувствовал Его присутствие, гигантскую силу Его искалеченного разума. Я шел туда, слепо шаря в поисках Его, но ничего не находил. Он исчезал в мгновение ока, а я оставался стоять, в отчаянии протягивая к Нему руки.

Несколько раз само небо опускалось, спрессовывая воздух, и чудилось, будто двойник моего бренного тела готов взорваться, лопнуть под чудовищным давлением. Небо раскалывалось вокруг меня, воскресало стаями бело-синих птиц и снова поднималось высоко над миром.

Земля вздыбливалась и опадала, и сердце начинало мучительно ныть, а биение его отдавалось в каждой клеточке моего тела.

Я встречал многоглазых тварей, и других – с бесчисленным множеством ног.

Мертвые птицы падали с неба десятками тысяч, а достигнув земли, превращались в ящериц, взбирались на валуны и скалы вокруг меня, отращивали крылья и снова взмывали в небо.