Я сделал предложение, но она мне ничего не ответила. Она продолжала сидеть, уютно устроившись чуть поодаль справа от меня, завернувшись в свое просторное шерстяное пальто, и через ветровое стекло смотрела прямо перед собой на темную улицу и две нитки фонарей.

Предложение я делал впервые в жизни и, как это делается, толком не знал, а Кэрол как будто и не собиралась мне помочь.

— Учти, я делаю тебе предложение исключительно в интересах собственного здоровья, — сказал я, неуверенно улыбаясь, стараясь и улыбкой и словами снять со всего происходящего налет официальности и облегчить Кэрол отказ, если она вознамерится мне отказать. — Посуди сама, я встаю в семь часов утра, чтобы не опоздать в контору, и, если мне и дальше придется каждый вечер возить тебя в половине двенадцатого ужинать, я через пару месяцев сойду с круга, как несчастный старый форд образца двадцать пятого года. Быть безнадежно влюбленным молодым адвокатом и вести при этом жизнь молодого, безнадежно влюбленного артиста — мне просто не хватит запаса прочности.

Кэрол молча сидела рядом, глядя прямо перед собой, уличные фонари контражуром освещали ее профиль.

— Дай минуту подумать, мне надо тебе сказать что-то очень важное.

— Даю тебе час, даю тебе всю эту благословенную и прекрасную ночь.

— Я ждала, что ты это скажешь. Я хотела, чтобы ты это сказал.

— Что — это? Что полуночные бдения подрывают мое здоровье?

— Нет, что ты просишь меня выйти за тебя замуж.

— У меня есть дивная идея, — сказал я, придвигаясь, — давай поженимся на будущей неделе, пока не началась новая война и пока тебе еще неизвестно мое темное прошлое, и отправимся в свадебное путешествие куда-нибудь, где бывает тепло и не бывает юристов. А поскольку это будет первый в моей жизни медовый месяц, меня спокойно отпустят недель на шесть.

— Да, но меня никто не отпустит на шесть недель, — сказала Кэрол. — И это как раз то самое важное, о чем я хотела с тобой поговорить.

— Ох, я же совсем забыл про театр. — Я вздохнул и продолжал с оттенком надежды: — А вдруг пьеса в Бостоне провалится и вам придется сматывать удочки? Мы с тобой в тот же день садимся на самолет и улетаем в Сицилию, а…

— Пьеса не провалится, я думаю, она скорее будет иметь успех, — сказала Кэрол. — Но пусть бы она даже провалилась, я все равно не могу уехать на шесть недель из Нью-Йорка в разгар сезона.

— Ладно, значит, мы проведем свой медовый месяц на Сорок четвертой улице.

— Послушай меня, пожалуйста, — сказала Кэрол, — я хочу, чтобы ты отдавал себе отчет, что у нас будет за жизнь, если мы с тобой поженимся.

— Я уже отдаю себе отчет, это будет потрясающая жизнь!

— Я хочу, чтобы ты запомнил мои слова. Я на самом деле собираюсь стать великой актрисой.

— Черт возьми, — ответил я, — меня это нисколько не огорчит. Я вообще человек современный. Будь это в моей власти, я бы распахнул настежь все гаремы!

Конечно, я не мог знать, как буду себя вести, впервые делая предложение, но я никак не предполагал, что начну отпускать одну сомнительную шуточку за другой.

— Сначала дослушай меня до конца, — упрямо продолжала Кэрол. — Я могу вступить в брак только на определенных условиях. Тут я должна рассуждать, как мужчина…

— Напрасно, по-моему, женщины тоже имеют право голоса… К тому же…

— Я хочу, чтобы ты понял: я не принадлежу к той категории девиц, которые, покрутившись несколько лет возле театра, потом выходят замуж, рожают детей, уезжают в провинцию и до конца дней своих болтают о том, как они были актрисами в Нью-Йорке…

— Погоди минутку, пока еще, кажется, никто не собирался в провинцию…

— Главным в моей жизни всегда будет моя работа, а не мой муж, точно так же, как в жизни настоящего мужчины на первом месте в конце концов бывает работа. Тебя это устроит? — спросила она сурово.

— В высшей степени. Мне это даже нравится.

— Он еще не пришел, — сказала Кэрол, — но он придет. Мой шанс. И когда он придет, я буду на месте, и я его не упущу. Я должна сидеть и ждать, а не ездить по курортам, нянчить детей или принимать гостей и играть с ними в бридж. И если мне придется уезжать на гастроли сразу на целый год, потому что это есть моя работа, то…

— Мадам, — взмолился я, — может быть, хватит на сегодня?

Тогда она, наконец, засмеялась, мы поцеловались и несколько минут сидели молча, прижавшись друг к другу, уже почти забыв о всех ее предупреждениях, и когда я сказал: «Все будет хорошо, очень хорошо», — она кивнула и снова поцеловала меня, и мы отправились в бар отметить это событие, а там мы договорились, что поженимся в июне: к тому времени, по всей вероятности, уже должна сойти их пьеса.

Мы попрощались у подъезда, я поцеловал ее, пожелал спокойной ночи, но задержал в последнее мгновение и сказал серьезно: «Один последний вопрос, Кэрол…».

— Да?

— Что будет, если ничего так и не будет? Если своего шанса ты так и не дождешься?

Она помедлила с ответом, потом сказала спокойно: «Я буду разочарована на всю жизнь».

Она дождалась своего шанса всего три с небольшим недели спустя, в Бостоне; пришел он с той стороны, откуда его никто не ждал, и шанс этот нас доконал.

Мы говорили с ней по телефону почти каждый вечер, в предпоследний раз я звонил ей около часу ночи, и она была у себя в отеле, в номере. За два дня до этого состоялась премьера, и Кэрол рассказывала, что об ее игре появился похвальный отзыв в одной из вечерних газет, что Эйлин Мансинг, голливудская звезда, которая играла главную роль в их пьесе, тоже получила прекрасные отзывы и теперь больше не устраивает истерик на репетициях. Она мне также сообщила, что она меня любит, что очень ждет субботы, когда я утренним поездом приеду к ней на уик-энд.

Двенадцать часов спустя, выйдя из конторы перекусить, я купил газету, и там на первой полосе я увидел фотографию Кэрол. Рядом была помещена фотография мужчины по имени Сэмуэль Боренсен, рядом по той простой причине, что в четыре тридцать утра Сэмуэль Боренсен был обнаружен мертвым в постели Кэрол Хант, в ее номере в бостонском отеле.

Изображение Сэмуэля Боренсена не раз появлялось на первых полосах газет и раньше: смеющееся — он улыбался с самолетных трапов по пути в Европу на очередную конференцию; патриотическое — он произносил речи на званых обедах, среди отцов промышленности; торжественное — ему вручали почетные степени в университетских аудиториях. Он был один из тех людей, которые все время на виду, они разъезжают с места на место, произносят речи и ворочают делами — иначе их и не мыслишь. Я не встречал его ни разу в жизни и не знал, что Кэрол с ним знакома.

Я внимательно посмотрел на фотографию. На фотографии он был массивный, дюжий и представительный, и видно было, что он знает себе цену. Я прочел заметку под фотографией и узнал, что ему пятьдесят лет и что в Палм-Бич живут его жена и двое почти взрослых детей. Кэрол, по словам газеты, была привлекательная юная блондинка, которая в данный момент участвовала в спектакле под названием «Миссис Ховард» и должна была через две недели появиться с этим спектаклем в Нью-Йорке.

Я отшвырнул газету, пошел к себе домой и позвонил в Бостон.

К моему удивлению, меня почти мгновенно соединили с номером Кэрол, я говорю — к удивлению, ибо у меня почему-то было такое чувство, что теперь, когда Кэрол заняла собой первые полосы газет, дозвониться до нее будет почти невозможно.

— Да? — голос у нее был тихий и мелодичный.

— Кэрол, это Питер.

— О!

— Хочешь, чтобы я приехал? — Я старался, чтобы в голосе моем не было ни обвинения, ни осуждения.

— Нет, — ответила она.

— Ты не хочешь мне ничего объяснить?

— Нет, — ответила она.

— Ну что ж, — сказал я, — до свидания.

— До свидания, Питер.

Я повесил трубку. Потом я немножко выпил, позвонил в контору и сообщил, что на десять дней уезжаю из города. Я рассказывал в конторе о том, что мы обручены, а газеты они уже успели прочитать сами, поэтому они сказали: «Разумеется, езжай».