Сигрид вздрогнула от крика. Какой-то человек стоял перед алтарем с поднятой правой рукой.

— Знамение… — прошел по церкви шепот.

— Этой рукой я поднял меч против королевского войска в Стиклестаде, — кричал он. — И король покарал меня за это: с тех пор, как угасло солнце, рука была как мертвая. А теперь посмотрите! — он махал и вращал рукой. — Святой Олав, находящийся на небесах рядом с Богом, внял моим мольбам; он простил меня, он снова оживил мою руку!

— Да славится Бог! — произнес нараспев священник у алтаря.

— Да славится Бог! — вторил ему второй священник у входа.

Тронд вернулся обратно. Сигрид чуть не стало дурно, и, пробормотав «Отче наш», она встала и вышла вместе с ним из церкви.

Сигрид пришлось переночевать в Каупанге четыре ночи; и только в полдень третьего дня епископ принял ее. А на второй день ее пригласили ко двору королевы Альфивы и короля Свейна.

Сигрид много слышала об Альфиве — и мало хорошего. Все говорили, что это королева ввела жестокие датские законы. Она была властолюбивой и лживой, так что Сигрид не очень радовалась предстоящей встрече.

Однако задав пару вкрадчивых вопросов о Кальве и Эйнаре, Альфива не замедлила перейти на лесть. И Сигрид гадала, то ли та опасается Эйнара, то ли пытается расположить к себе Кальва.

Король Свейн был красивым юношей, но говорил он мало. Сигрид показалось, что он чересчур почтителен к матери. И она невольно искала между ними сходство; возможно, Бергльот дочь Хакона говорила правду?

Утром своего последнего дня пребывания в Каупанге, Сигрид узнала о том, что прибыл кнарр[4] с заморскими товарами; она пошла на пристань и купила красивую шаль, чтобы подарить ее Бергльот.

И в назначенное время она явилась к епископу.

Он был один и с улыбкой подошел к ней; поздоровавшись, она сели. Сигрид было трудно начать беседу; и она начала с извинений по поводу своего прихода. Одно дело не принимать короля Олава как святого, и совсем другое дело — сидеть напротив священника, объявившего его святым, и подвергать сомнению его решение.

— Речь идет об Олаве… — начала она.

— О святом Олаве, — поправил он ее, и в его голосе ей послышалась жесткость.

Сигрид упрямо повторила:

— Речь идет об Олаве, которого, при всем уважении к Вам, епископ, мне трудно называть святым.

— Простому христианину не пристало решать, кого называть святым, а кого нет. Долг епископа — обдумывать такие вещи и принимать решения.

— Я знаю, — сказала она, — и я прошу объяснить мне, почему Вы признали Олава Харальдссона святым, ведь Вы же не стали бы этого делать без причины.

— В тебе нет приличествующего христианину смирения, Сигрид. Разве ты забыла, что обещала быть искренней, давая клятву при крещении?

Сигрид медлила с ответом. Ее удивило то, что он, говоривший о подобных вещах со многими людьми, помнит разговор с ней.

— В согласии с Вашими собственными словами я сказала тогда, что поступки короля мне не кажутся справедливыми, — сказала она. — Вы считаете, что король правильно поступил в Мэрине? — спросила она.

— Он считал, что выполняет волю Господа.

— Легко потакать собственным желаниям, выдавая их за волю Господа, — сказала Сигрид. — Как учил меня священник Энунд, все должно быть как раз наоборот: человек должен подчинять свою волю воле Господа.

— Я вижу, ты не принимаешь слова священника близко к сердцу!

Поняв, что сама себя подставляет под удар, она рассердилась.

— Я не претендую на то, чтобы меня считали святой, — сказала она. — Но даже Вы, епископ Гримкелль, вряд ли можете сказать о короле, что тот верил, что выполняет волю Господа, отказавшись взять выкуп за Турира, моего сына, или когда брал себе в любовницы свою служанку.

— Он раскаивался в этом.

— Раскаиваются многие, не становясь при этом святыми.

Он бросил на нее властный взгляд.

— Как бы там ни было, но ты обязана верить мне, как своему епископу, что король Олав был святым.

— Вы полагаете, что я должна из страха соглашаться с тем, что конунг святой?

Поставив локти на стол, он уставился в пространство.

— Ты причастна к смерти короля, — вдруг произнес он.

— Я никогда не отрицала этого.

— Где ты была во время солнечного затмения в прошлом году?

— Дома, в Эгга.

— И ты не боялась Божьего гнева?

— Боялась. Но нет никакой связи между солнечным затмением и смертью Олава.

Гримкелль вздохнул.

— Думаю, что есть, — сказал он. — Разве ты не слышала о чудесах, происходящих у гроба короля? Слепые прозревают, больные исцеляются!

— Знаю я все эти чудеса, — медленно произнесла Сигрид и рассказала ему, как люди хотели сделать святого из священника Энунда в Стейнкьере, считая, что он поставил на ноги парализованную мать Эльвира; и никто не хотел ее слушать, когда она сама говорила, что все это время не была парализованной, а только дурачила людей. Энунд тогда просто не знал, что ему делать, ведь он не мог исцелять больных; и если кто-то выздоравливал, все считали это знамением его святости, а о тех, кто не поправлялся, попросту забывали.

— Так было этой зимой во Внутреннем Трондхейме и со святостью конунга Олава, — в заключении сказала она. — Помнили только тех, кто выздоравливал, прося его о помощи, об остальных же забывали.

— Я собственными глазами видел знамение, которое никто не может отрицать, — сказал епископ, выпрямившись. — Труп короля был совершенно свежим, когда его откопали. Ногти и волосы у него отросли, и волосы его не горели в огне.

— Королева недаром считает, что сведущие люди могут разжигать такой огонь, который не причинит вреда, — вырвалось у Сигрид.

Он чуть было не вскочил, но тут же сел на место.

— Значит, ты пришли сюда, чтобы сказать, что считаешь меня лжецом? — сказал он. — Разве ты не знаешь, что в моей власти отправить тебя на костер?

— Я пришли к Вам, чтобы обрести мир в душе, — сдержанно произнесла она. — Вы признали короля Олава святым, и Вы единственный, кто может мне помочь поверить в его святость или освободить меня от долга верить в это.

— От этого долга я не хочу и не могу освободить тебя, — ответил он.

Сигрид встала.

— Простите, что отняла столько времени, — сухо сказала она. Она внезапно почувствовала, что должна немедленно выйти, пока ярость не овладела ею. До этого она не догадывалась, что во многом ее христианская вера основана на доверии к Гримкеллю, на сказанных им когда-то словах о том, что никто не заставляет ее признавать христианство Олава. И даже когда, вопреки всему, епископ объявил конунга святым, она была уверена в том, что он сможет объяснить ей, почему он это сделал, или же сделать для нее исключение.

Но теперь он говорил ей ничего не значащие слова. А, увидев, что ее невозможно переубедить, он стал угрожать ей.

Она протянула ему руку и хотела уже уйти, но он остановил ее. Она нехотя села, чувствуя на глазах слезы. Она чувствовала, что он не спускает с нее глаз; губы ее дрожали, и в конце концов она закрыла лицо руками.

— Бог привлечет меня к ответу на Судном дне, если я отошлю тебя, так и не сумев помочь тебе, — сказала он.

Она медленно подняла голову и посмотрела ему в лицо; он буравил ее глазами.

— Король был святым. Ради Бога, Сигрид, поверь мне! Не нам, простым смертным, осуждать его, не нам указывать ему путь.

Если путь его отмечен жестокостью и убийствами, мы не осуждаем его за это. И мы это делаем не только потому, что боимся короля; мы делаем это потому, что полагаемся на Бога. Мы не можем рассчитывать на то, что Он, повелевающий небесным воинством и способный превратить горы в песок, сможет окрестить Норвегию, если мы преградим путь королю.

Даже после того, что произошло в Мэрине, где досталось и христианам, и язычникам, даже после разговора с тобой, Сигрид, у меня не хватило мужества и веры порицать его, что я должен был сделать.