Прошедшая осень была не из лучших; Бог не послал королю Свейну удачу…

Все больше и больше людей обращались в своих молитвах к Олаву; они умоляли его о милости и прощении за то, что изменили ему; они присягали ему на вечную верность.

Но Сигрид казалось убожеством трепетать от страха перед мертвым Олавом, льстить ему и просить у него милости, ползать перед ним на брюхе, словно собака, чтобы смягчить его гнев за то, что они сражались против него.

Сама же она не принимала всерьез болтовню о знамении и святости. Она не могла видеть ничего святого в том Олаве Харальдссоне, которого знала.

Она считала, что отплатила королю сполна. Она простила его, она молилась за него и посещала мессы в его честь, ища прощения Господа за свое собственное упрямство. Но теперь она решила, что с нее достаточно; и она благодарила Бога за то, что Он не требовал от нее признания конунга в качестве святого.

Она понимала, что он сделал для страны много хорошего, и он боролся за распространение христианства. Судя по словам сыновей Арни, пробывших некоторое время в Эгга после битвы при Стиклестаде, король стал под конец мягче. Но смирения, которое, как говорили священники, было необходимо истинному христианину, она никогда в нем не находила. Да и его властолюбие с годами ничуть не уменьшалось; иначе разве он стал бы с таким рвением снова завоевывать Норвегию? Христианство пришло в страну еще до него, так что ему не требовалось вводить его; король Кнут был в не меньшей степени христианином, чем он сам. И конунг Олав не кичился своим христианством, когда ему была нужна помощь язычников для укрепления власти, он не побрезговал поставить их на левом фланге во время сражения. Он не проявлял особой святости, вернувшись в Норвегию во главе шайки воров, собирая вокруг себя всяких проходимцев, обещая им отдать землю и имущество противников.

Сигрид отказывалась верить в то, что исчезновение солнца после битвы при Стиклестаде имеет какое-то отношение к королю Олаву. Она с замиранием сердца думала, что это событие, возможно, предваряло конец мира… Ведь священники и другие ученые люди считали, что конец мира должен наступить тысячелетие спустя после смерти Христа.

Но она мало кому доверяла свои мысли; на нее смотрели с удивлением, если она возражала против святости конунга Олава. Ходили слухи, что она более, чем кто-либо, виновна в смерти короля. Люди говорили, что она натравила на короля Кальва и Турира Собаку, своего брата; при этом люди забывали, насколько сами были разъярены во время битвы. Кальва же они не упрекали ни в чем; они относились к нему с тем же доверием, что и раньше. Потому что распространилась молва о том, что до начала сражения он ездил в пограничье, хотя сам Кальв никому об этом не говорил.

Но поскольку никто в открытую не выражал своей враждебности по отношению к ней, Сигрид не принимала близко к сердцу эти разговоры; иного она и не ждала от людей, всегда держащих нос по ветру. Она лишь с презрением думала о том, что среди них нет такого человека, как Блотульф, слишком гордого, чтобы принять ее помощь. Во всяком случае, ничего подобного она не замечала, навещая больных и неимущих.

Энунд отправился в Эгга, чтобы поговорить со священником Йоном, и они с Сигрид расстались во дворе.

Сигрид нашла Кальва в старом зале; он сидел на почетном сидении и неподвижно смотрел в пространство. И он заметил ее только тогда, когда она заговорила.

В эту зиму Кальв был в плохом настроении и пил больше обычного. За то время, что Сигрид знала его, он не раз напивался, но в последнее время промежутки между запоями становились все короче и короче, и в это утро он был явно под хмельком.

Сигрид вздохнула.

Кальв медленно повернулся к ней, когда она назвала его по имени; казалось, он пытается собраться с мыслями.

— Как дела с мальчиком? — спросил он наконец.

— Он пришел в себя.

— Ему помогло какое-нибудь лечебное средство?

— Нет.

— Так что же тогда?

— Я не знаю. Но его мать молилась всем известным ей святым; возможно, кто-то из них помог ему.

— И она называла короля Олава… — не спрашивая, а утверждая, произнес он. И когда Сигрид кивнула, он тяжело откинулся на спинку стула. Она продолжала стоять, словно ожидая, что он скажет что-то, но он молчал. Она стала перебирать свои ключи.

— Будь разумным, Кальв! — вырвалось у нее наконец, и в голосе ее не звучало раздражения. — Ты сам мучаешь себя, выискивая признаки святости короля! Он не станет более святым оттого, что жена хюсмана из Стейнкьера упомянула его имя вместе с другими святыми!

— Он был святым, — угрюмо произнес Кальв, — Бог давал нам это понять своими знамениями.

— Мне кажется, это должен решать епископ. И я не слышала о том, что он принимает эту болтовню всерьез.

— Ему придется это признать, — мрачно произнес Кальв.

— Тебе следовало бы послушать священника Йона, который говорит, что каждый день приносит свои неприятности, — сказала Сигрид, — и к тому же я не понимаю, как ты мог поверить, что король был святым, после всего того, что ты знал о нем.

— Не важно, что он делал раньше! — сказал Кальв, внезапно вскакивая с места. — Я сам видел, что он умер смертью святого!

Сигрид не ответила. Кальв закрыл руками лицо.

— Я убил святого, — тихо сказал он.

— Короля убил не ты.

— Я вел к победе бондов.

— Ты сам знаешь, что выбора у тебя не было. Ты сделал все, чтобы заключить мир с Олавом.

— Если бы я не подзадоривал перед битвой войско бондов, никакого сражения не состоялось бы.

— У тебя были все основания для гнева. И после того, что произошло, никому бы в голову не пришло ожидать от тебя, что ты сдашься на милость королю.

Он ничего больше не сказал. Некоторое время она стояла и смотрела на него, потом ушла. Они не в первый раз уже говорили об этом, и она давно уже поняла, насколько бесполезно перечить ему.

Тоска стала овладевать им по мере того, как усиливались слухи о святости конунга Олава. И Кальв, всегда бывший твердым в своей христианской вере, начал размышлять. Но он размышлял не так, как это делал Эльвир, он не пытался разобраться в трудностях; он просто увязал в них все больше и больше.

Сигрид не раз пыталась помочь ему, настраивая его на то, что она называла здравомыслием. Она чувствовала, что должна вырвать его из когтей тоски; она понимала, что отчасти виновата в том, что произошло в Стиклестаде. Она считала, что Кальв тоже понимает это. Но он никогда об этом не говорил; даже когда бывал пьян, он ни единым словом не обмолвился о том, что имеет что-то против нее.

Сигрид понимала, что ей следует быть благодарной за его великодушие, но что-то в ней противилось этому. Почему он напрямик не высказывает свое мнение и тем самым мучает ее? Ей казалось, что она в долгу у него, и временами ей казалось, что для нее было бы облегчением, если бы он был жесток с ней.

Теперь ей странно было вспоминать прошедшее лето, когда она была так уверена в том, что отношения между ними станут лучше. Она больше уже не хотела, чтобы Кальв был таким, как Эльвир, достаточно было того, что он был самим собой. И ей хотелось быть приветливой с ним.

Но все ее благие намерения оказались напрасными. После того, как Кальвом овладела тоска, ее приветливость потеряла всякий смысл: он просто не замечал ее. Ее попытки утешить его и помочь были подобны зерну, брошенному в море.

Он не обращал внимания на то, что она говорит и что делает; в конце концов ею овладели горечь и разочарование. И его дразнящее великодушие было солью на рану. И только мысль о священнике Энунде и причастии удерживали ее от того, чтобы горечь и неприязнь овладели ею целиком.

Начало лета было дождливым, и погода не обещала никаких перемен. Но все надеялись, что погода вот-вот переменится и убеждали друг друга, что иначе и быть не может.