— При каком? — спросил один голос.

— Что за условие? — спросил другой.

— Почему вы навязываете нам какие-то условия? — выкрикнул третий.

— Я не навязываю, я предлагаю. А условие простое: мы должны разделить ответственность, — сказал я и обвел взглядом зал.

На меня смотрели глаза: заинтересованные, насмешливые, удивленные, негодующие…

Виктория смотрела с ироничной улыбкой, и я вдруг подумал: «А если сорвется? Если я не прав и — сорвется?»

— Какую ответственность? — спросил бородач. — Объясните, Андрей.

— Охотно. Я знаю, коллеги, где лежат похищенные вещи. Точно знаю, наверняка. Но — коли воришка не захочет сам их вернуть — нам придется провести обыск.

Абсолютно незаконный обыск. Я, со своей стороны, гарантирую, что вещи окажутся именно там, где я скажу. Но нам, однако, придется проголосовать.

Проголосовали единогласно. Вот так.

Наш прощальный ужин продолжался.

Ко мне парами, группами или поодиночке подходили коллеги и задавали вопросы: а кто же все-таки вор, Андрей?… Расскажите, как вы его вычислили?

Но чаще всего говорили: зачем вы загодя предупредили злодея? Он сумеет спрятать награбленное!

Я отвечал, что имя назову в полночь. Что обязательно расскажу, как мы его вычислили. Но — опять же — в полночь. Что же касается «предупреждения», то я надеюсь, что воришке хватит здравого смысла вернуть вещи, и тогда инцидент будет исчерпан…

Кто — то со мной соглашался, кто-то нет.

Вечер продолжался, горячительные напитки текли рекой, и о моем заявлении вспоминать стали реже. Вот тогда-то ко мне подошел Володя Соболин. Мы с ним выпили по рюмке, и Володя задал мне те же самые вопросы: кто? Как? Зачем я предупредил?

Я напустил туману, обещая раскрыть суть дела чуть позже, а на последний вопрос ответил:

— Это ловушка, Володя. Вор, конечно, захочет избавиться от краденого. Но сделает это ближе к полуночи, когда все будут основательно пьяны. А мы до полуночи ждать не будем. В двадцать три часа мы с Танненбаумом неожиданно и негласно произведем обыск. Просек?

— Просек, — серьезно ответил Володя и стал набиваться в помощники.

Я отказал. Я довольно язвительно и жестко ему отказал, и он пошел к Виктории… Честно сказать, мне было его очень жалко.

Из сумки вывалился диктофон и запел голосом Соболина: «Жаркий взгляд… Как опасен твой тигриный взгляд…» Щелкал затвор фотоаппарата, и пыталась отгородиться от него рукой марсианская тигрица… или, вернее, марсианская гиена.

На этом можно было бы поставить точку. Вполне можно было бы, но какая-то незаконченная у нас получается история, усеченная, оборванная… не хватает какого-то штришка, что ли?

Мы попрощались с Танненбаумом в зале аэропорта. Нормально попрощались, по-дружески вполне.

— Ну вы, ребята, не обижайтесь, — сказал Женя.

— Брось ты, Женя, — ответил Повзло за всех. — Плюнь. Всякое бывает. Езжай себе домой со спокойной душой.

— Нет, — сказал Женя, — я сейчас не домой. Я сейчас в парикмахерскую к Львовичу заеду.

— Зачем вам, Женя, в парикмахерскую? — спросила Анька. — У вас с прической все в порядке.

— Это только на голове порядок, — отозвался Танненбаум и провел ладонью по бритому черепу. — А вот кулаки сильно заросли.

Он сжал и показал кулак, покрытый рыжеватыми волосками. Хороший у него кулак, вызывает уважение.

— …кулаки сильно заросли. Заеду к Львовичу — побрею.

И он весело засмеялся.

И только Володя Соболин стоял молча.

В самолете мы сидели с Лукошкиной рядом. Я молчал. Закрыл глаза и думал о том, что семинар получился какой-то суматошный. Да и Лукошкина оказалась девушкой стервозной. «Ну и Бог с ней, — решил я. — Будут деловые отношения: я — начальник, она — юрист. Третировать я ее не буду, но и спуску не дам…» Неожиданно я почувствовал, что Аня придвинулась ко мне. Я не стал открывать глаза. Она осторожно поцеловала меня в щеку и тихо спросила: «Ты на меня не сердишься?» И я тут же, совершенно не задумываясь, ответил: «Конечно, нет».