Женщина ответила не сразу. Она коротко рассмеялась.

– Если б на мне сейчас был хотя бы купальник! На мой теперешний туалет хватило бы материала с носовой платок. Да еще с избытком!

Смех ее был резким, как лунный свет. Мальчик склонил голову на колени, впился ногтями в ладони. Он думал о том, как им было хорошо, с какой дружеской непринужденностью прошли они, взявшись под руки, через лес.

Когда он поднял голову, перед ним стояла одетая Магда, сверкающая, словно в сказочном сне. Она протянула ему руку, чтобы помочь встать. Малиновый сироп бесследно исчез с любимого платья.

Начались дожди, предсказанные венами тетушки Марии. Они продолжались четыре дня, а на пятое утро вернулось лето в его чистом сиянии, но не такое жаркое – пришла пора бабьего лета.

Ночь накануне была тяжелая, скверная. Они не заметили, что Лола возбуждена, что со всей округи сбежались кобели, и Гектор всю ночь гонял то их, то блудливую суку. На следующий день тетушка Мария подсыпала собакам бром в еду и, когда наступили сумерки, заперла каждую отдельно.

В воскресенье мальчик поднялся рано: хотел к тому времени, когда они с Магдой отправятся в церковь, как следует почистить грязные велосипеды. Он решил заняться этим в хлеву. Дядю Алекса он застал там уже за делом. Но вскоре тот бросил уборку, подошел к нему и стал смотреть, как мальчик работает. И, словно давно дожидался случая, заговорил. Сначала смущенно, отрывисто бормоча, потом все смелее – еще никогда он не произносил столь длинной речи, – будто времена апокалипсиса настали!

– Мне бы не хотелось, чтобы ты судил по тому, как… Бедняжка!.. Она действительно не такая… Как мужчина мужчине… поверь, она заслуживает сожаления… Да, да, и бережного отношения… В юности и я частенько… – Он махнул рукой. Начал ходить взад и вперед, но больше топтался на одном месте. – Иногда судят предвзято… и в данном случае определенно… Сорокалетний мужчина и двадцатилетняя девушка, к тому же фабрикант и бедная девушка… Да! Ну, не знаю, какая там бедность, не то что нищета, но… Мелкие служащие. Они всем пожертвовали, чтобы дать ей образование, но приданое… Словом, понимаешь… Так вот, это все неверно, об этом и речи нет!.. – Он вошел в раж. – Я говорю не потому, что она наша родственница. Она и не родственница вовсе. Это Вальтер родственник! Вот так и понимай! Несправедливо исходить из того, что разница в возрасте велика, а девушка бедная! Ты раньше не знал Вальтера, только теперь увидел. А что теперь? Он развалиной стал, бедняга, из-за этой… инфекции. Большего прожигателя жизни, чем он, я и не встречал! Он, правда, работал, много работал. Но и жил. За двоих. Да что там за двоих, за десятерых! Каждый вечер самые аристократические кабаре. И женщины, женщины! Даже после женитьбы. Мы думали, он, наконец, образумится, станет порядочным и в личной жизни. Деловым человеком он всегда был солидным. И отличным инженером. Что правда, то правда… Элегантный мужчина, остроумный, обаятельный, женщины к нему так и липли… Трудно представить, сколько выстрадала бедная Магда. Вальтер ведь даже не скрывал. А она… Добрая, хозяйственная, настоящая жена… Мы несколько раз вмешивались – Мария и я. Поэтому и охладели потом к Вальтеру… Тому, примерно, лет пять. Тогда казалось, все еще наладится, он оставит свое легкомыслие… А вернее, как говорит Мария, легкомыслие его оставит… И вот он заболел… Долгие месяцы, уже полгода… она всего лишь сиделка. Молодое создание, здоровое, молодое создание!

Мальчик не знал, куда деваться, хотел сжаться в комочек, прикрыть лицо, ему было ужасно стыдно, у него даже спазмы в желудке начались. Стыдно не за себя. Главным образом за дядю Алекса. Что это? Что он тут плетет, за кого принимает Магду? И его! С ума он сошел? Напился? С раннего утра в нем «сок» бродит?!

И весь мир показался ему вдруг злым и мрачно-враждебным: глупые шутки Гудруна, ехидное замечание Клари, недоверчивые, больше того, подозрительные взгляды тетушки Марии! А теперь еще и дядя Алекс! Значит, все они такие?!

Воскресное благоговение сменилось в нем языческим неверием, страшной горечью.

Магда катила впереди него по дороге в нижнее «село», подпрыгивая на ухабах, но надежно сидя в седле. Маленькие крепкие кулачки на широком руле; темно-зеленое легкое летнее платье отчетливо обрисовывало ее талию; голова с мальчишеской прической повязана шелковым платком, как подобает для церкви. Мальчик смотрел на знакомые – теперь как-то жалостно милые – затылок и шею. Страшная горечь постепенно растворилась, стала какой-то кисловато-сладкой. Подозрение возмутительно, да, возмутительно в отношении того, кого оно коснулось, чьи чистые, солнечные чувства задело. И все же! Значит, его больше не считают ребенком? Значит, можно предположить, что ему Магда… То есть нет!.. Что он Магде?… Нет, нет, конечно, нет, все это выдумки. Фантазия дяди Алекса или еще кого-то, все равно, выдумки! И даже в том случае…

Они прислонили велосипеды к стене церкви. Он поспешил вперед, чтобы, как полагается, подать ей своей рукой святой воды. Пальцы Магды коснулись его пальцев. Лицо женщины было серьезным, прямые брови вырисовывались над маленькими от бессонницы глазами (вовсе и не такие они красивые!). Когда они сели рядышком на скамью, она шепнула:

– Если любишь меня немножко, как доброго друга, помолись за дядю Вальтера! Чтобы он выздоровел. – Лицо ее сморщилось, стало чуть ли не старым и уродливым. – Он очень болен… Мы так несчастны!

Воскресное благоговение вновь охватило душу мальчика. Он долго, очень сосредоточенно, с добрыми чувствами молился за дядю Вальтера, опустившись на колени рядом с Магдой. И успокоился.

Это было после полудня. Томительный, душный воскресный день. В углу хлева, прикрыв глаза, дремал неподвижный Гектор. На веранде. в тени орехового дерева сидел дядя Вальтер. Возле него лежали газеты, книги. Он сидел немного боком из-за опухоли, повернувшись, как обычно, к озеру. Взгляд его остановился на поросшей кустарником долине, где сходились хребты двух холмов и откуда вытекал источник. Перед ним стоял кувшин с водой и стакан. (По его желанию вода всегда стояла на столе.) Остальные обитатели усадьбы находились в глубине темного дома.

Мальчик пришел с озера один. Он не поздоровался – в этот день они уже видели друг друга, – заметил на столе кувшин.

– Да ведь вода несвежая, стоялая, пузырится даже!

Он опорожнил кувшин, понес его к колодцу. Долго накачивал, чтобы набрать воды посвежее. Запотелый кувшин поставил на стол. Хотелось сделать что-нибудь приятное, услужить как-то дяде Вальтеру. Ведь чем иным он мог ему помочь?!

Ждал ли он чего-либо за свою услугу? Ради этого делал?

Быть может, улыбки, лишь отсвета мелькнувшего взгляда. Но услышал только это «tanke», звонко-глухое короткое «tanke». Суховатое, произнесенное с какой-то легкой хрипотцой: такой звук издает треснувший фарфор. И увидел потемневшее желто-зеленое лицо, похожее на маску. И неподвижный взгляд, устремленный на поросшую кустарником долину.

Его будто ударили. Что это, неужели и он тоже, и дядя Вальтер? Нужно что-то сказать, чтобы развязать, распутать это недоразумение! Нужно не объяснение, нет, нет: слова мудрого понимания, произнесенные спокойным, сдержанным тоном.

Но какие слова?

Он ничего не сказал. Не было между ними понимания, не было. Мальчик вошел в дом. Раненый. (Но резкой боли не чувствовал даже тогда. Да и откуда взяться этой боли? Просто ощущал рану.)

Все это произошло в последнее воскресенье августа. Каникулы кончились, на следующий день он уезжал домой. Во время прощания, которое все сглаживает и разрешает, тетушка Мария поцеловала его, а Гудрун даже расплакался. Дядя Вальтер лежал в комнате. Магда уехала на велосипеде за лекарством, с ней мальчик простился еще в обед, пожав маленькую, сильную руку. (Лицо у нее было чужое, взгляд рассеянный: дяде Вальтеру ночью снова было плохо.) Дядя Алекс проводил его к поезду до Граца. (В Целлдемелке пересадка, рано утром он будет на Восточном вокзале).