Маленькая женщина причитала над ним, стягивала с него шинель, ватник, развязывала узелки ушанки. Потом она растирала ему ноги и лицо, сунула в руки горячую кружку с горячей водой. А в избу вносили и вносили людей.

Прошло много времени, пока тепло побороло засевший внутри мороз, согрело сердце и прояснило голову. Шурик увидел заполнивших избу женщин и детей. Они лежали всюду — на широких лавках, на полу. Через них перешагивали. Шурик поискал глазами Славика и бабушку и увидел их у окна. С ними возилась та же женщина, которая растирала ему ноги. Шурик вгляделся в нее и узнал. Когда она проходила мимо, он тихонько окликнул ее:

— Тетя Любаша…

Женщина приблизила к нему лицо и с удивлением спросила:

— Ты откуда знаешь, как меня звать-то?

— Тетя Любаша, я — Шурик, помните, мы у вас рыбу ловили с папой.

Любаша схватила его за плечи, подвела ближе к керосиновой лампе, висевшей под потолком, и открыла рот, будто собираясь закричать во все горло.

— Павла Петровича сынок? — спросила она чуть слышно. — Ой, горе мое. Как же ты так… Пойдем, родимый.

Она повела его к большой русской печке, от которой волны теплого воздуха расплывались по всей избе.

Широкая занавеска из линялого ситца отгораживала хозяйскую лежанку от забитой людьми комнаты. Туда и подталкивала Любаша слабо сопротивлявшегося Шурика.

_ Полезай, сынок, полезай, отпаришь косточки.

Она легко приподняла его ноги и втолкнула под занавеску. Мягкая жаркая постель прижалась к нему со всех сторон. Любаша укрыла его толстым одеялом.

— Тетя Любаша, они без меня не уедут?

— Спи, сынок, разбужу. Раньше чем в ночь не поедут, стреляет, сатана.

— А муж ваш тоже на фронте?

— На трассе служит — шоферам дорогу прокладывает. А в избе, вишь, обогревательный пункт устроили, я и верчусь. Спи, пойду.

— Тетя Любаша, там у меня в ватнике, в кармане, хлеб. Вы его на три пайка поломайте. Там бабушка с мальчиком у окна, это с нашего двора. Вы им по кусочку и мне.

Любашина голова скрылась, а минут через пять снова вынырнула, как в кукольном театре.

— Вот, кушай на здоровье. — Любаша сунула ему кусочек хлеба и большую печеную картофелину в мундире. — А тут соль в бумажке, макай и кушай. — И она опять исчезла.

Шурик осторожно надкусывал холодную рыхлую картошку, рассыпавшуюся во рту мелкими сладкими комочками, и ковшиком держал руку у подбородка, чтобы ни одна крошка не упала мимо.

От обогревательного пункта машина отъехала, когда небо над озером стало совсем черным. Поперек дороги словно лежали толстые ледяные шпалы, и машину высоко подбрасывало. Кроме милицейского грузовика по ней двигалось в обе стороны еще много других. Стекла фар были замазаны синим и отбрасывали снег мутный призрачный свет. Но Шурик опять сидел у заднего борта и все смотрел по сторонам, стараясь узнать места, где он летом ловил рыбу. Все изменилось. Это был другой мир, другой век, и поездка с отцом на рыбалку выглядела как давным-давно виденный сон.

Дорога пошла в гору, потом свернула и оборвалась. Все машины остановились. Сопровождающий милиционер куда-то ушел и пропал надолго. Холод снова пробрался внутрь, но Шурик уж не боялся замерзнуть. Он знал, что нужно только перетерпеть, не поддаваться страху и все кончится хорошо. Опять попадет он в тепло, к добрым, заботливым людям.

К машине вместе с сопровождающим подошел боец в полушубке и валенках. Он высоко поднял ручной фонарь, посветил в лицо Шурику, заглянул в глубину кузова и глухо сказал:

— Можете ехать.

Машина медленно развернулась и стала осторожно спускаться по отлогому склону. Под колесами деревянно заскрипели доски настила, машину встряхнуло, и вдруг она плавно покатилась по прямой гладкой дороге. По обе стороны тянулись высокие снежные валы, а за ними раскинулась необозримая пустыня, края которой терялись в ночи. Сильный ветер летал по ее простору, расстилая тонкий кисейный полог. Кисея вырывалась, ветер снова ее подхватывал, встряхивал, тянул за собой, а она опять вырывалась и опадала, засыпая дорогу мелкой серебристой пылью.

Шурик догадался, что они едут по Ладожскому озеру, может быть, по тому самому месту, где стояла их лодка, когда они ловили окуней. Внизу была вода, глубь, — а здесь по льду мимо Шурика проносились машины, груженные мешками, ящиками, тушами замороженного мяса. Они торопились в город.

Иногда машина замедляла ход и совсем останавливалась. Шофер с кем-то разговаривал, потом сворачивал, и машина долго подпрыгивала на неровно примерзших льдинах, пока снова не выбиралась на ровную дорогу. А сзади оставался сложенный из крупных снежных кирпичей домик и около него человек, с головы до ног закутанный в белое и с железнодорожным фонарем в руках.

После одного такого объезда Шурик увидел машину, наполовину провалившуюся под лед. Ее задние колеса висели в воздухе. Справа бухнули пушки — одна, вторая… Над машиной высоко в небе, курлыча, пролетели снаряды и разорвались в стороне. Все чаще и чаще стреляют пушки, ближе и ближе разрывы. А машины всё идут, идут сквозь мороз и огонь по единственной дороге, связывающей осажденный Ленинград с большой советской землей.

Преодолели небольшой подъем, и озеро осталось позади. Показались редкие избы, кусты, деревья. Машину остановили. Сопровождающий с кем-то поговорил, и опять человек с фонарем осветил кузов.

Длинная улица привела их к высокому деревянному дому. Здесь машину обступили люди. Они откинули борт и стали снимать всех по очереди. Распоряжался низенького роста старичок в белом халате, надетом поверх шинели. Появились носилки. На них унесли бабушку и Славика. Старичок в халате посмотрел в лицо Шурику и спросил:

— Дойдешь сам или помочь?

— Зачем? Я не больной. Я в командировке.

Шурика беспокоило и обижало, что никто не спрашивал у него командировочного удостоверения. Старичок смешливо сморщил нос и с одобрением сказал:

— Ну, герой! Иди тогда сам, на второй этаж… Есть хочешь?

Вместе с другими ходячими пассажирами Шурик поднялся по крутой лестнице и очутился в большой комнате, где пахло давно забытыми мамиными обедами. Ему помогли раздеться, усадили за стол, и он забыл обо всем. Перед ним лежал огромный кусище, с полбуханки, светлого, как солнце, высокого, ноздреватого хлеба.

Глубокая миска была до краев полна густым супом, один лишь запах которого захватывал дух. Шурик схлебал его без передышки, очистил миску корочкой хлеба, облизал ложку и хотел уже вставать. Но тут ему поднесли тарелку с вареной картошкой, облитой соусом с кусочками мяса. Он застенчиво оглянулся. В дверях столпились женщины в белых передниках. Они смотрели на него с испуганными лицами.

Это была одна из первых машин, перебравшихся через озеро, и женщины с горестным любопытством наблюдали, как едят люди из осажденного города.

И после второго, и после сладкого чая остался еще порядочный кусок хлеба. Шурик сунул его в карман и вышел из-за стола. Сопровождающий милиционер, сидевший за соседним столом, увидел его и сказал:

— Мы поедем в Тихвин, а ты здесь переночуй, а завтра пойдет машина на Колчаново и тебя захватит, я договорился.

Шурик стоял перед ним и счастливо улыбался. От обильной еды он опьянел — голова приятно кружилась, ноги подкашивались. Его увели в другую, маленькую комнату, где стояло несколько железных коек. Потом он уже не мог вспомнить, как разделся, лег и заснул. Проснулся он ночью. В комнате было совсем темно. Хотелось есть. Он вспомнил суп, картошку и решил, что это ему приснилось. Он пошарил по табуретке, нашел свои штаны, полез в карман и нащупал хлеб, мягкий, настоящий. Значит, это был не сон. Он вытащил весь кусок и съел его. Съел, улыбнулся сам себе, повернулся на другой бок, боднул головой подушку и снова заснул.

На этом берегу все было по-другому. Люди ходили быстро, разговаривали громко и даже смеялись. На сугробах прыгали птицы. По дорогам ходили кони. Бегали собаки. И мороз был не страшный, холодил только нос и щеки, а внутри все тепло оставалось.