– Придем, – покорно согласилась Вера, и они распрощались.

Она вернулась к машинке, но работа не шла, мысли путались. Ее выбил из колеи вопрос о муже. Казалось бы, что тут особенного – спросил человек о самом естественном и обыкновенном, а у Веры все в душе перевернулось. Пропавшая без вести Ольга – бывшая жена Алексея – не выходила у нее из головы. И этот портрет, который начал писать с нее Алеша накануне переезда на дачу… Она тогда ничего ему не сказала, но ведь, скорее, это был портрет Ольги, чем ее, Веры… Да, внешне то была она, Вера, но какое-то неуловимое выражение, настроение, взгляд… Нет, они были не ее! Мистика какая-то.

Вера поморщилась, отгоняя неотвязные мысли, и попыталась сосредоточиться. Ее роман заканчивался сценой венчания героев, это должна была быть глава, словно бы пронизанная светом, точно высвеченная изнутри благодатью. И Вера вдруг отчетливо поняла, что сцена эта ей не дается, выходит какой-то надуманной и фальшивой. Сладенькой. А тут должна быть не сладость, а вольный, торжественный аккорд слияния двух судеб, благословляемых высшей волей… Нет, сейчас ей с этим не справиться.

День выдался жаркий, парило, было трудно дышать. Видно, дождь будет, подумала Вера. И, словно в ответ на ее мысли, северный край горизонта стала затягивать свинцовая мрачная туча.

Вера глядела на нее, продолжая будто в оцепенении сидеть за машинкой. Знала, что надо встать, заняться чем-нибудь, но не могла. Точно надвигающийся мрак парализовал ее волю.

– Что такое? Что происходит? – вполголоса самой себе задала вопрос Вера. – Что-то неладно? Что? Муж… – шепнула она, чувствуя, что и в самом деле творится что-то неладное. – Какой он мне муж? Он ведь дал обет верности пропавшей жене… Разве после этого можно снова жениться? Ради меня он этот обет нарушил. Значит, должна последовать кара. Должна! Потому что за все надо платить… А наше счастье украдено у другой… Пусть даже этой другой и нет уж больше на свете… Хотя… мне кажется, что она жива! Да, жива.

Вера и сама не знала, почему она вдруг с необыкновенной ясностью поняла это. Это понимание обрушилось на нее вместе с первыми тяжелыми каплями дождя, упавшими на землю.

Вскоре начался настоящий ливень. Он с яростью колотил в стекла закрытого тотчас окна, будто подхлестывал, подстегивал: действуй, действуй! Не сиди сложа руки.

И она заспешила, заторопилась. Она решила немедленно, несмотря на дождь, ехать в Москву. К Алексею. Что-то грозит им. Что-то, чего Вера не знала. Но эта угроза была не меньшей реальностью, чем страшная туча, закрывшая горизонт.

По дороге в Москву Вера лихорадочно соображала, куда ей сейчас: в мастерскую или домой, в Хлебный переулок, где Алеше достался от отца первый этаж небольшого старинного особнячка. Этот дом Вера полюбила с первого взгляда: его степенность, покой, отстраненность от смутного, суетного мира за окнами. Его уютную, можно сказать, одушевленную мебель красного дерева. Здесь каждый предмет не только был прекрасен и совершенен сам по себе, не только помогал человеку существовать, – здесь все порождало особое состояние, настраивало на волну чрезвычайно чуткого восприятия. Вечерами казалось, что выражение лиц на старинных портретах меняется. Они то хмурятся, то ухмыляются… а то проясняются. Или смеются. Здесь все предметы жили своей жизнью. Исчезали внезапно, а потом появлялись вновь… В этом доме Вера ничему не удивлялась. Она только испытывала трепетный, благоговейный восторг перед миром умных вещей, живущих своей самостоятельной жизнью и незримо воздействующих на человека. Да-да, воздействующих! Об этом ей говорил еще Алешин отец, Владимир Андреевич Даровацкий, буквально за месяц до смерти. Он рассказывал ей об этом еще тогда, когда она впервые переступила порог этого дома, чтобы взять интервью у известного архивиста и реставратора, каким являлся хозяин дома.

Да, в Хлебном душа оживала! Но частенько им с Алешей приходилось жить в мастерской – однокомнатной квартирке, затерянной среди других мастерских в закуточке двора близ Петровки. Алеша в последнее время очень много работал, как будто спешил доказать Вере, что он все успеет: и сотворить свою красоту, и заработать на хлеб, и прославить фамилию… Он был очень талантлив, Вера иногда замирала от восхищения, глядя на его работы. Но еще больше ее воодушевлял сам процесс. Алеша и так был хорош, а за мольбертом он становился прекрасен как герой романтизма: вдохновенный, горящий, страстный, превозмогающий мелочную обыденность, соприкоснувшийся с иным бытием, открытым только ему…

И в последние дни он спешил закончить ее портрет. О Господи, как пугал Веру этот портрет! Он был для нее чем-то вроде портрета Дориана Грея. Только тот воздействовал на личность своего творца, художника, а этот… Он незримо влиял на них обоих. На их любовь и судьбу. Интересно, видел ли сам Алексей, что под его кистью оживала совсем не Вера… Или он предпочитал этого не видеть, не замечать. Ведь не мог же он сознательно сотворить двойной портрет, в котором слились бы воедино две женщины: Ольга и Вера! Это было бы ужасно… Нет, не ужасно – не то слово – это был бы просто конец всему! Подобные идеи гибельны для любви… И Вера никогда не смогла бы простить Алеше такого эксперимента.

«Нет, что это я? Он не мог… – думала она, глядя в окно электрички. – Он даже мысли такой не допустил бы… Он чистый человек, мой Алешка! И высшая Красота для него не пустое слово. Он с детства влюблен в нее, он ищет ее повсюду… Он верует… И, по-моему, не меньше, чем я, боится за наше счастье…

Но тогда что же это? – продолжала раздумывать Вера под успокаивающий перестук колес. – Предчувствие? Интуиция? Тайный знак? Она близко, эта женщина, она жива, она может возникнуть из небытия… Так? Не знаю. Ничего не знаю! Но чувствую, все это неспроста. Надо быть очень внимательной ко всему. И надо сделать все, чтобы уберечь наше чувство. Может, увезти его куда-нибудь… А куда? На море? Пошлость и гадость! У нас же есть сад – что еще нужно для счастья! Нет, никуда они не поедут. Ей еще по издательствам предстоит помотаться, у него грядет выставка. Три работы его отобрали!» – с гордостью подумала Вера, предвкушая Алешин триумф на одной из престижных осенних выставок в Доме художника на Крымском. Отбор проводили самые известные галеристы, они выбрали лучшие работы лучших московских художников, в том числе и самых маститых… А ведь у Алеши еще не было имени. И они тем не менее предпочли многим маститым его!

«Так, куда же мне? В Хлебный или в мастерскую? Если ошибусь, приеду, а там его нет, значит, все очень плохо… Значит, нарушено тайное хрупкое равновесие времени, отмеренного для счастья. Значит, что-то изменилось в движении времен, которые начнут отторгать их гармонию, противостоять ей и разрушать ее… Вот, идиотка, ты скорее сама накликаешь что-то дурное! – не выдержала Вера этого неясного томления духа, которое вконец извело ее. – Ну, что случилось? Портрет не похож? Так ведь это не фотография! Молочница поинтересовалась, муж ли мне Алеша? Так что из того, просто любопытная женщина… И все-то тебе неспроста, во всем-то ты видишь знаки… Ох, Верка, не впрок тебе быть счастливой! Другие только благодушней и безмятежней от этого делаются, а ты… все думаешь, думаешь, всю себя извела раздумьями этими… Гляди, не ровен час – засохнешь… – улыбнулась она. – Ну и глупая же ты баба! – отчего-то с истинным наслаждением протянула она про себя это простое русское слово: «баба». Ей от него словно теплее стало. Домашнее… – Хотя, – рассмеялась она, – не в свои сани…» Какая уж там «баба», когда, как выяснилось, принадлежала она к старинному дворянскому роду.

Да, порода сказывалась в ее чертах. И в манерах, и в жестах. И в помыслах. Вера изводила себя вечными раздумьями и порою от этого не давала покоя ни себе, ни другим. Она словно бы силилась заглянуть за край невидимого колодца… Посмотреть, что же там, в глубине… Тянулась, тянулась, вставала на цыпочки, но… Увидеть то, к чему ее так тянуло, ей было пока не дано. Несмотря на свою необыкновенно развитую интуицию и богатое воображение, она была человеком вполне земным. Просто она была Женщиной. С большой буквы. Хотя ей иногда казалось, что истинной правды в том, что она такое и какова вообще настоящая женщина, никто не знал… В том числе и она сама!