Вдруг Вера почувствовала на себе Алешин взгляд. Она вздрогнула, словно застигнутая на месте преступления. А когда все-таки осмелилась взглянуть ему прямо в глаза, испуг ее перерос в панику. Потому что в его глазах она увидела страх! И не просто страх – настоящий ужас… И о причине этого она могла только догадываться.

– Ну вот, я так и знал! – Он вскочил, торопливо обернул полотенце вокруг бедер и, поспешив к Вере, крепко обнял ее. – Я так и знал, что ты каким-то образом это увидишь… Я не хотел… Ты веришь? Я не думал, что у меня выйдет такое…

– Это произошло как бы само собой? – глухо спросила Вера, уткнувшись в его плечо. – Само родилось, сквозь мой образ проникло, словно пронзив его… И явилось сюда…

– Да. Я работал как сумасшедший, я глазам своим поверить не мог! И не думал, что такое возможно. Только в книжках…

– Портрет Дориана Грея? – усмехнулась Вера.

– Не только. Есть еще гоголевский портрет. Да мало ли примеров в литературе… Верка! Это мистика! У меня в голове не укладывается. Я больше всего боялся, что ты это увидишь. Невесть что можешь подумать. – Взглянув пристально ей в глаза, он кивнул своим мыслям и пробормотал: – И, конечно, подумала!

– Не надо об этом, – тихонько прикоснулась Вера к его руке.

– Я хотел его выбросить. Сжечь! Только бы его не было. Это же монстр какой-то – он сам явился на свет. Я этого образа не рисовал. Его сотворил сам портрет!

– Бесполезно… – упавшим голосом прошептала Вера.

– Что?

– Бесполезно сжигать… Этого не уничтожишь. Это же знак. Весть. Ольга жива! И она спешит к нам. Скоро она будет здесь. Ее мысли о тебе, ее любовь сотворили этот мистический образ на портрете. Просто она возвращается из небытия. Прорастает сквозь время.

– Быть не может! – Алеша нервно заметался по мастерской. – Я тогда чуть ли не всю Германию прочесал. В Интерпол обращался. Она пропала бесследно. А при ее экзальтации… Мне рассказывали ее подруги: на протяжении всего времени, что они провели в Германии, Ольга чуть ли не ежечасно упоминала о Лорелее.

– О той, что бросилась в Рейн со скалы? Из-за несчастной любви?

– Да, что-то вроде этого.

– Надо бы перечесть эту легенду, – задумчиво произнесла Вера.

– Зачем? – Он изо всех сил встряхнул ее. – Не надо бередить прошлое! Ольги нет! Слышишь? Есть только ты! И я люблю тебя! Только тебя одну… И у меня никого больше нет. Ты знаешь… Был отец. Думал, знал, что он мне отец! А оказалось – отчим… И все эти сдвиги судьбоносной коры принесла в мою жизнь ты! И я рад этому. Потому что впервые… живу, говорю – с родным человеком. Не просто с женщиной… Ты мне родная по духу. Мы с тобой одной крови… А тут – на тебе! Этот чертов портрет! Это бред, гримаса, гротеск – назови как хочешь, но только не принимай близко к сердцу. Это может случиться с любым художником, не веришь – спроси у ребят… У Шуры, у Олега, у Елены… Со всеми случается… Не идет работа – и все, считай – загубленный холст… Может быть, просто я так хотел, чтобы портрет получился, так вживался в твой образ…

– Ты работал со слишком большим напряжением, – негромко, словно прислушиваясь к чему-то в себе, перебила Вера, не дав ему договорить. – Мы так сроднились… мы стали как будто бы одним целым… Это не так? – Она украдкой взглянула на него.

– Это так, родная. Милая моя… – И он еще теснее прижал ее к сердцу.

– Ну вот… Я стала частью тебя. Значит, написать мой портрет – все равно что создать автопортрет… А они, эти автопортреты, я знаю, не всем удаются. Ты старался – внутренне, подсознательно – от меня отстраниться. Чтобы взглянуть со стороны. Когда ты стоял за мольбертом, меня не было рядом с тобой… Ты сознательно вытравлял из своего сердца все чувства ко мне… Ты хотел, чтобы образ мой был именно моим образом, а не отражением твоих чувств ко мне, твоего взгляда на меня… Быть может, чуть-чуть пристрастного…

Алеша слушал, с удивлением глядя на нее, как будто впервые видел. Он знал, что она умна, знал, что талантлива, но не догадывался, насколько Вера проникла в тайные тайных его души – в его творческое пространство… Смешанные чувства сейчас овладели им: он был поражен, рад и… напуган! Потому что доселе ни одна женщина – даже Ольга, которую он любил, – не имела права вступать на эту запретную территорию. На всем, что касалось живописи, его работы, лежало табу. И малейшие попытки нарушить это табу он пресекал немедленно и бесповоротно. Но Вера… Алексей знал – вот сейчас в нем начнет нарастать раздражение, вот сейчас назреет протест! Но этого не происходило. Более того, чем глубже проникала она в его душу, тем радостней ему на душе становилось! И это для него было открытием!

– Понимаешь, мне кажется… – продолжала Вера, глядя куда-то в сторону, – стараясь отъединиться от меня сознательным волевым усилием, ты как бы перерезал незримую пуповину. Ты сам вытеснил меня из своего поля. Выключил кнопку, и свет мой потух. Меня не стало… И тогда… Ожили, завибрировали те незримые нити, которые всегда так много значили для тебя… Ты сам стал локатором, исследующим собственное подсознание… Это произошло само собой, невольно и неожиданно. Твой локатор нащупал живые токи, энергию, поле того человека, с которым тебя долгие годы связывала самая тесная связь. Токи Ольги. Она почувствовала твой зов и явилась. Она проросла сквозь меня – прошла сквозь мой образ и оттеснила его. Она сама заняла мое место. Потому что, как говорил твой… то есть мой отец: творчество – это пространство магическое. И никто не знает, что подвластно ему. Ведь говорят же, что портреты, в которые художник вложил все свои силы, всю душу, – живые. Они живут собственной жизнью и воздействуют на людей, которые соприкасаются с ними. Когда я повстречала тебя, мне это стало так понятно! Поэтому в происшедшем нет ничего удивительного. Ты вышел в иное пространство, когда писал мой портрет… И это пространство ответило на твой неосознанный, негласный вопрос: жива ли твоя жена? Так вот, она жива! Это для меня ясно как божий день. Впрочем, думаю, что это больше не вызывает сомнений и у тебя самого…

Вера замолчала, внимательно разглядывая носки своих туфель. Алексей, совершенно ошарашенный и, без сомнения, убежденный в ее правоте, с минуту стоял, невидящими глазами глядя на Верин злосчастный портрет. Потом, словно его ужалили, кинулся одеваться. А Вера, поглядев на него, поняла, что лучше на некоторое время оставить его одного. Она неслышно прошла на кухню, взяла сумку и, плотно прикрыв дверь, чтобы та не хлопнула, вышла во дворик, залитый закатным солнцем.

Москварека сибаритствовал, попивая шампанское вместе со своей маленькой тихой женой. В углу их кухни стояло штук пять пустых бутылок, а на столе еще две початые. Значит, подумала Вера, где-то еще пяток прячется! Если уж Москварека покупал шампанское, то никак не меньше дюжины. Этот напиток он страстно любил.

– Веру-у-ша! Давай, садись! Как там на даче, небось уже огурцы зреют?

Его жена Марья, ни слова не говоря, улыбнулась Вере, довольно прищурившись и разомлев от шампанского, и поднялась, уступая свой стул. В мастерской Москвареки число посадочных мест никогда не менялось – их было два! И это был Шурин принцип: два стула хозяевам, а остальным гостям – все оставшееся пространство. У них собиралось иногда до сорока человек, и хозяин и в мыслях не мог допустить, чтобы кому-нибудь не хватило стула… Потому закон был для всех один – пристраивайтесь, где душа пожелает! Один из его приятелей, фотограф Шутов, с первого же визита облюбовал высоченный трехкамерный холодильник. Как он умудрялся туда забраться – уму непостижимо… Как правило, Шутов проделывал свой трюк незаметно для остальных, а потом восседал на королевском возвышении с бутылкой в руках, с философски-многозначительным видом взирая сверху на суету сует…

Вера, так же молча улыбнувшись Марье, села. Взяла предложенную чашку с шампанским. И одним махом выпила. Ей сейчас просто необходимо было снять напряжение.

– Шур… – замялась она.

– Все ясно, не надо грязи! – Эта поговорка Москвареки всегда отсекала любые попытки друзей пространно и с извинениями излагать свои нужды. – Сколько надо? Стольник?