Алексей одним прыжком подскочил к ней, вырвал кулечек из рук, кинул на пол и стал топтать, стараясь, чтобы легкий хруст, с которым лопались стебли, был крепче, смачней, слышней…

Довершив свое дело, он ветром мелькнул мимо нее и хлопнул дверью ванной. В полнейшей тишине мастерской послышалось, как из душа с грохотом полилась вода. А над молчащим городом раздался новый удар грома.

Вера как стояла, так и села на пол. Она сидела недвижно и неслышно – как изваяние. Как смятый цветок, прибитый к земле шквальным дождем. Возле ног ее валялась растерзанная рассада.

Минут через десять – впрочем, Вера забыла о времени – из ванной появился Алексей. Собранный, причесанный, застегнутый на все пуговицы. Двигался он быстро и четко, как бы механически. Как неживой…

Он аккуратно и деловито снял со стен мастерской все портреты своей бывшей жены и составил их в угол – лицом к стене. Верин портрет он обернул куском материи и тоже прислонил к стене, только очень бережно. Потом подошел к замеревшей на полу Вере, подхватил сумки, взяв их в левую руку, а правой потянул ее за руку, поднимая с пола. И, подняв, не глядя в глаза, произнес:

– Ты готова? Мы уходим. – Произнес очень твердо и нарочито спокойно.

Резким движением развернув его к себе, схватив за плечи, она крикнула, зарыдав наконец:

– Что с тобой? Алешенька, что? Почему ты молчишь? Что ты наделал? За что?

– Это потом. Все потом. Пойми… Нам надо идти, – выделив голосом слово «надо», проронил он, отводя взгляд.

Это его надо, видимо, подействовало на нее. Вначале промелькнуло: «Уйти? Домой, в Трехпрудный… У меня же свой дом… Или здесь… Не могу так. Не хочу, чтобы так со мной обращались… Но тот его взгляд, исполненный боли, так испугал ее, что она собрала всю волю, все силы, чтобы сказать себе: нельзя теперь бросать его одного. Он прав: все разговоры – потом. У него что-то стряслось. Мне нельзя сейчас обижаться. И в конце концов, я обижусь потом!»

Это ее «обижусь потом» было шедшим из самых глубин женского естества, борющегося за жизнь по принципам мира, а не войны: уберечь, склеить разбитое, соединить, примирить, понять… Сохранить, сберечь, защитить. Не дать жизни перебороть самое себя… Защитить ее от себя же самой… Превозмочь раздор, а потом уж… Вот потом, когда все уляжется, можно и поговорить…

Ах, эта слабая женская сила! Только ею все и держится!

Они побрели сквозь нарастающий, набирающий силу дождь. Без плащей. Без зонта. Без радости.

В дождь. В ночь…

Алексей всю дорогу до Хлебного – Вера сразу поняла, что вел он ее именно туда, – так и не отпускал ее руки. Крепко держал. Не вывернешься! А она и не хотела вырываться – шла покорно, отбрасывая со лба свободной рукой намокшие пряди. И вопросов не задавала.

А когда они вошли в палисадник, добредя до родного крыльца, когда заблестели родные стены маленького особняка, облитые майской водой, на крылечке своем они увидели женщину.

Она сидела очень прямо, не укрываясь от потоков воды, хлеставшей за ворот тонкого платья. Сидела, сложив руки на коленях и глядя перед собой. И улыбалась.

Они подошли – прямо над их головами блеснула жемчужная молния, и небо от громового удара разорвалось, как снаряд. И в свете молнии Вера узнала это лицо. Лицо той, что поджидала их на крыльце. Короткая дрожь пронизала все ее тело.

Женщина поднялась им навстречу. Платье облепило ее изящную фигурку, словно сделанную из фарфора. И все так же улыбаясь, глядя в глаза, она сказала, обращаясь к Вере:

– Поздравляю! Тебе достался настоящий мужчина. Мой муж!

– Здравствуй, Ольга! Входи, – очень твердо, без тени улыбки или признаков радости приветствовал Алексей гостью.

А она продолжала улыбаться, без смущения разглядывая обоих – своего мужа и его спутницу. Ее, по-видимому, совсем не смущало, что прозрачное шифоновое платье, намокшее и прилипшее к телу, теперь не скрывало, а скорее подчеркивало и обнажало ее маленькие аккуратные формы. Похоже, она этому даже втайне радовалась. Потому что знала, что ей есть чем гордиться…

А у Веры все в глазах помутилось, в сердце зажегся огонь и молнией пронеслась мысль: вот и все! Кончилось мое счастье.

Теперь она знала, что оказалась права, – такого полного и безмятежного счастья на земле не сберечь…

Алексей отпер дверь и распахнул ее перед обеими женщинами. Ольга посторонилась, пропуская Веру вперед. А та уже готова была сорваться с места и кинуться во тьму, в дождь, но Алексей, предвидя это ее желание, осторожно приобнял подругу за плечи и тихонько подтолкнул к двери.

Так они и вошли: Вера, Ольга и Алексей.

Усилием воли он заставил себя наконец улыбнуться, и улыбка эта обеим показалась вымученной. Быстрым широким шагом пройдя на кухню, Алеша кинул сумки и, вернувшись к дамам, замешкавшимся в коридоре, широким жестом пригласил их пройти в гостиную.

– После такого душа нам просто необходимо хорошенько согреться. Ты купила что-нибудь? – не уточняя, что именно, спросил он у Веры.

Но ей легко было догадаться, в чем состоял предмет его интереса, – выбежав чуть не бегом на кухню, Вера выхватила из сумки две бутылки «Киндзмараули» и, вернувшись в комнату, водрузила на стол.

Доставая бокалы и открывая вино, Алеша самым будничным тоном, как бы между делом, предложил дамам переодеться в сухое. Но обе наотрез отказались.

– Ну что ж, – улыбнулся он (на сей раз улыбка его выглядела естественной), – по крайней мере увлажним воздух! Он слишком сух. Нас здесь давно не было, – пояснил он Ольге.

– А отец? – сохраняя на губах светски безмятежную улыбку, поинтересовалась Ольга. – Как Владимир Андреевич? Он здоров? Он что – в отъезде?

– Да, он далеко, – опустив голову, ответил Алеша. – Он очень далеко, Оля.

Ольга, вперив взгляд в одну точку, внимательно разглядывала штофный рисунок обоев. Как будто впервые их видела. По-видимому, она о чем-то глубоко задумалась и не ощутила тех горьких интонаций, которые звучали в его голосе. Вздохнув, она запрокинула голову:

– Ты хочешь сказать, сбылась его давнишняя мечта и он теперь в Иерусалиме?

– Я хотел бы на это надеяться, – глухо проронил Алексей. – Я в это верю. Я верю, Оля, что он сейчас в Иерусалиме. В небесном Иерусалиме…

Выражение ее лица изменилось так резко и внезапно, как будто один стоп-кадр сменился другим. Она побелела, глаза стали иссиня-черными, и зрачок исчез, растворившись в этой влажной мерцающей тьме. Безмятежной улыбки пропал и след – лицо ее сейчас напоминало скорбную трагическую маску. Она медленно встала из-за стола.

– Алеша, прости… Я не знала…

– Тебя очень долго не было с нами. Очень долго, Оля! Алеша тоже поднялся, вслед за ним поднялась и Вера.

– Помянем отца, – поглядев в глаза обеим женщинам, сказал Алексей.

В их первом тосте не было слышно звона бокалов.

Выпив, они снова сели, и в комнате повисла долгая, томительная пауза. Гроза ушла далеко, слышны были лишь отдаленные глухие раскаты грома. За окнами шумел дождь.

Вера, сидевшая как на иголках, подумала, что теперь самое время уйти, но Алексей снова предупредил ее намерение.

– Господи, какой я чурбан! – засуетился он. – Милые дамы, прошу вас простить мне мою бестактность – я ведь вас даже не представил друг другу. Вера, как ты, наверное, уже догадалась, это Ольга, моя… – запнулся он, – жена… Оля, познакомься, пожалуйста… – Он встал, обошел вокруг стола и, остановившись позади кресла Веры, положил руки на его резную высокую спинку. – Это моя Вера!

– Хорошо! Как хорошо, что у тебя есть вера. Плохо без веры… Только с нею можно найти свой путь…

Ольга поднялась, медленно и неслышно, точно была невесомой, обошла стол с другой стороны и так же, как Алексей, встав за спиной кресла Веры, застыла.

Оба они – муж и жена – стояли теперь плечом к плечу за спиной помертвевшей Веры.

Она очень хорошо понимала, что имела в виду Ольга, говоря о вере, – она попросту проигнорировала ее, играя двойным смыслом слова, которое одновременно обозначало и духовное стремление человека, и женское имя. Но она продолжала сидеть неподвижно, решив предоставить все Алексею. Поможет он ей или нет? Защитит? Или позволит жене продолжать пользоваться своим преимуществом… Сердце свое она больше не чувствовала – оно словно оборвалось и кануло без следа, без стука и без дыхания… Вера хотела лишь одного – выйти из этого дома, сохранив хотя бы чувство собственного достоинства. О жизни своей она больше не думала – у нее отобрали жизнь!