После убийств дом стал выглядеть еще хуже. Почти вся краска с обшивки слезла, крошечные окна, смахивающие на поросячьи глазки, были заколочены фанерой – все стекла повыбивали дети много лет назад. Трава и луговой кустарник поднялись вокруг, закрыли его собой – казалось, что дом постепенно уходит в землю.

Уэйн спроектировал его сам вскоре после того, как они поженились с Дженни; он мало что понимал в этом деле, но – он признался в этом Ларри, показывая ему чертежи, – хотел, чтобы дом получился уникальным. "Как мы с Дженни", – добавил он, сияя.

Дженни этот дом ненавидела. Она сказала об этом Ларри в тот вечер, когда они устроили новоселье.

– Мало того, что я должна жить в этой богом забытой глуши, – сказала она тихонько, пока Уэйн болтал в гостиной с Эмили, женой Ларри. – Хоть дом был бы такой, на который не тошно смотреть.

– Он сделал все так потому, что любит тебя, – ответил Ларри. – Он старался.

Не напоминай, – сказала Дженни, пригубливая вино. – Зачем я согласилась?

– Ты про дом?

– Про дом, про замужество. Господи, Ларри, да про все.

Она произнесла это без горечи. И посмотрела на Ларри, словно он мог знать ответ, но он его не знал. Он никогда не мог представить себе Уэйна и Дженни вместе, с того дня в университете, как они начали встречаться, и вплоть до самой свадьбы. "Согласен", – сказал Уэйн с мокрыми щеками, и лицо Дженни как-то сразу смягчилось, а Ларри почувствовал боль за обоих. Тогда, на новоселье, он сказал ей: "Все утрясется", и тут же понял, что солгал, и по лицу Дженни стало ясно, что и она поняла, а потом они оба повернулись поглядеть, как Уэйн демонстрирует Эмили диммер в гостиной.

Теперь Ларри заметил, что входная дверь наполовину открыта: ребята, которых он прогнал отсюда пару недель назад, взломали ее ломиком, и с тех пор замок толком не запирался. Из-за открытой двери и зияющей черноты за ней дом выглядел еще неприятнее – словно плачущий младенец. Так сказала Патриция Пайк, увидев его впервые. "Интересно, – подумал Ларри, – вставила ли она это в книгу".

Она прислала ему экземпляр в июле, прямо перед ее выходом. Книга называлась "По всему дому" – на обложке была рождественская елка с маленькими черепами вместо игрушек. Пайк подписала ее: "Ларри Томкинсу, хотя Вы, насколько я знаю, предпочитаете выдумки. Ваша Патриция". Он раскрыл указатель в конце и увидел свое имя с большим количеством цифр около него, а потом стал рассматривать глянцевые вклейки посередине. На одной была карта округа Прескотт с проселочной дорогой и крестиком в Салливановском лесу, где стоял дом. На следующей – план дома с контурами тел и пунктиром, отмечающим путь Уэйна из комнаты в комнату. Еще на одной странице была фотография всей семьи, дружно улыбающейся в объектив, плюс выпускные снимки Уэйна и Дженни. Пайк взяла в книгу и фотографию Ларри, сделанную в день убийств: он был сбоку, а в глубине санитары выносили из дома завернутый в одеяло труп одного из мальчиков. Ларри выглядел так, словно бежал, – руки у него вышли размытые, что было странно. Живым из дому не вынесли никого, так что бежать не имело смысла.

Последняя глава называлась "Почему?". Ларри прочел ее целиком. Патриция Пайк собрала в ней все слухи и нелепые гипотезы, услышанные за время своего пребывания в городке, изложив их так, будто сама додумалась до вещей, которые больше никому не пришли в голову.

Уэйн завяз в долгах. Уэйн ревновал, потому что Дженни, возможно, ему изменяла. Уэйн обращался к врачу с жалобой на головные боли. Уэйн был человеком, который так и не сумел повзрослеть. Уэйн жил в мире фантазий с идеальной семьей, которой не могло существовать в реальности. И вновь нежелание местной полиции и жителей города открыто обсуждать этот кошмар мешает нам понять таких людей, как Уэйн Салливан, воспрепятствовать другим убивать так, как убивал он, начать тот целительный процесс, в котором давно нуждается наше общество.

Ларри бросил книгу в ящик стола, надеясь, что остальные читатели сделают то же самое.

Но книга стала знаменитой, как и все предыдущие сочинения Патриции Пайк. И вскоре после этого к дому начали приезжать ненормальные. А потом – сегодня – Ларри Томкинсу позвонил мэр.

– Тебя это не обрадует, – сказал он. И был прав. Какой-то кабельный канал решил снять по книге Пайк документальный фильм. Съемочная группа должна была приехать сюда в конце месяца, ближе к Рождеству – для пущей достоверности. Они хотели снимать в доме и, конечно, собирались снова беседовать со всеми подряд, в первую очередь с Ларри.

Глядя на дом Салливанов сквозь лобовое стекло, Ларри достал из-под переднего сиденья бутылку виски, отвинтил крышку и сделал глоток. Глаза его прослезились, но он перетерпел и глотнул еще раз. Налиток разлился по его горлу и животу, вызвал желание сидеть за рулем неподвижно и продолжать пить. Он уже провел так много ночей. Но сейчас он открыл дверцу и вылез из машины.

Дом и луг были по большей части защищены от ветра, но холод все равно сразу пробрался за воротник. Ларри ссутулился, потом открыл багажник, вынул одну из канистр, загодя наполненных на заправке бензином, и пачку газет. Нагнув голову, он прошел к отворенной двери дома, осторожно ступая в высокой, исчерченной тенями траве.

Он почувствовал исходящий из двери запах, еще не успев подняться на крыльцо, – так пахнут сырые замшелые бревна. Он щелкнул фонариком и посветил внутрь, мимо пятнистых, осыпающихся стен. Перешагнул порог. Что-то живое метнулось из-под ноги – то ли енот, то ли опоссум. Может быть, даже лиса: Уэйн говорил ему, что здесь их полно, хотя сам Ларри ни разу ни одной не видел.

Он окинул взглядом стены. На них появились новые рисунки; в том месте, где когда-то стояла рождественская елка, кто-то вывел краской из баллончика: "УБЕЙ ИХ ВСЕХ". Старые надписи тоже никуда не пропали. Одна гласила: "Теперь займись моим домом, Уэйн". Около бесформенной, заляпанной шпаклевкой вмятины в той же стене кто-то нарисовал стрелку и написал "МОЗГИ". Надписи помельче, сделанные маркерами, были из тех, что оставляют школьники: инициалы, годы окончания, дурацкие шутки на половую тему, изображения гениталий.

А в углу – как же без этого – лежала книга "По всему дому" с разбухшими от влаги страницами.

Ларри потер висок. Что ж, можно начать и с нее.

Он вытолкнул книгу ногой на середину гостиной и плеснул на нее бензином. Рядом была щель, где ковер лопнул и разошелся. Ларри скатал газеты в трубку и заткнул под ковер, затем полил их тоже. Потом он сделал дорожку из бензина от книги с газетами до самой входной двери. Отойдя на край крыльца, расплескал весь оставшийся в канистре бензин по двери и косякам.

Он стоял на крыльце, задыхаясь от бензиновых паров, – физически он был в никудышной форме. В висках у него стучало. Он сжимал в руке зажигалку, пока боль не унялась.

Ларри не слишком верил в религию, но тут он попробовал молиться. Боже, храни их. Я знаю, ты их не оставил. И, пожалуйста, дай мне это сделать. Но молитва звучала в его голове жалко, и он перестал.

Он поджег газетный ком и, когда тот разгорелся, тронул им порог дома.

Огонь охватил дверь в один миг и, мерцая, побежал по ковру к книге и газетам. Ларри увидел в дверном проеме, как они занялись, а потом скрылись в густых клубах серого дыма. Через несколько минут пламя стало оседать. Поджигатель из него вышел неважный – внутри все отсырело. Он извлек из багажника вторую канистру и сунул в горлышко газету, свернутую в кулек. Убедился, что дверь открыта достаточно широко, затем поджег бумагу и, напрягшись, забросил канистру в дом. Она взорвалась сразу, тяжко бухнув, и на одной из внутренних стен расцвел оранжевый язык. Снаружи огонь вспыхнул, успокоился, затем полез по обшивке вверх.

Ларри вернулся к машине и вытащил из-под сиденья виски. Он вспомнил Дженни, вспомнил о том, как они с Уэйном ночевали на этом лугу еще мальчишками. Он видел, как строили этот дом, видел, как в нем жили и умирали. Раньше Ларри думал, что, глядя на его гибель, он почувствует радость, но теперь у него перехватило горло. Было время, когда этот дом мог перейти в его владение Сейчас он вспомнил и об этом: формально дом принадлежал городским властям, но фактически Уэйн оставил его ему.