Мне рассказывали, как один известнейший ученый-литературовед, прослышав о необъективности экзаменаторов, подсунул им самолично написанное сочинение на тему, в которой был признанным авторитетом. Он заранее потирал руки, предвкушая, как разоблачит людей, превращающих приемные экзамены в недостойный фарс. Ученый получил тройку — «за слабое раскрытие темы», причем в ходе возникшего затем скандального разбирательства не смог доказать, что раскрыл ее хотя бы на четверку: разве можно на десяти-двенадцати страницах всесторонне проанализировать творчество такого гиганта, как Лев Толстой? А об этом почему не написали? А почему упустили то?

Так что ловкий экзаменатор, задавшись подобной целью, может успешно завалить даже академика, несмотря на длинный шлейф его ученых званий и три полки написанных монографий.

Я вспоминаю этот случай, когда думаю об Арктике. «Век живи, век учись» — это про человека в Арктике сказано. Не любит она, когда люди самонадеянно полагают, что знают о ней все. Таких она экзаменует с особым пристрастием, и хоть разок, да подловит на ошибке, докажет, что полностью познать полярные широты так же невозможно, как абсолютную истину.

Из всех ловушек, которые Арктика заботливо готовит для человека, одна из простейших и в то же время опасных — заставить его заблудиться в пургу, лишить ориентировки в пространстве. Мне известны случаи, когда в пургу люди теряли силы, погибали в двух шагах от домика, — о подобном вам расскажет каждый полярник. Чаще всего это происходит с новичками, людьми, как известно, самоуверенными, молодыми и глупыми — качества, которые, будучи собраны вместе, могут оказать человеку чрезвычайно дурную услугу.

С высоты сегодняшнего дня я отчетливо вижу, что двадцать лет назад обладал этими качествами в полной мере. Таким, как я в ту пору, Арктика устраивала ловушки шутя и играя, без всякого напряжения извилин. Случилось это на острове Врангеля, когда полярного опыта у меня было не больше, чем у новорожденного щенка. Гостил я на полярной станции в бухте Роджерса, план по сбору материалов выполнил и ждал весточки от летчиков, которые обещали перебросить меня на мыс Шмидта. Весточка запаздывала, и, гонимый нетерпением, я решил пробраться в поселок и позвонить с почты на Сомнительную, где находился аэропорт острова. До поселка было рукой подать, меньше километра, и слово «пробраться» я употребляю лишь потому, что начиналась пурга. Меня, однако, никто не удерживал, мело еще не очень сильно, метров десять в секунду, да и путь к поселку был простой — прямо вдоль берега и затем наверх, в гору. Я пошел на почту, за час отзвонился, вышел на улицу и остановился, слегка озадаченный: ветер резко усилился и видимость исчезла. Стою, озадаченный, и думаю, что предпринять — честно струсить или проявить мужество. Происходи это сегодня, я наверняка бы струсил, то есть вернулся на почту, чтобы подождать ослабления ветра или хотя бы попутчика; но тогда, по зрелому размышлению (я полагал, что размышление зрелое), эта малодушная мысль была отброшена. Подумаешь, пурга, не видали мы пурги (в кино). Ну метет, ну ничего не видно, но дорогу-то я знаю! Прямо от крыльца направо, к спуску с горы — это метров двести, а там налево и вдоль берега к станции — элементарно. Так я и поступил — с песней (мысленной) пошел к спуску, точнее, не пошел, а побрел, то и дело оборачиваясь спиной к ветру (лучшего способа потерять направление еще не придумано). Минут через десять я понял, что со спуском что-то произошло — он исчез; поразмыслив, я пришел к выводу, что, скорее всего, спуск там, где он должен быть, а вот где нахожусь я — одному арктическому богу известно. Пораскинув мозгами, я принял мудрое решение — возвратиться обратно на почту, и побрел по своим следам, но шагов через двадцать и они исчезли — замело. Тут-то я и сообразил, что намертво заблудился, обозвал себя первостатейным ослом и побрел наугад. А пурга визжала, сбивала с ног, и хотя злость на собственную глупость придавала дополнительные силы, я вскоре устал настолько, что с колоссальным трудом выдергивал унты из снега. И кто знает, чем бы закончилась эта нелепая история, если бы я вдруг не шагнул в пустоту и кубарем полетел с горы вниз. Это был первый и, возможно, последний раз в жизни, когда падение, и довольно болезненное, доставило мне огромное удовлетворение: теперь, оказавшись у берега, я точно знал, что к станции нужно идти налево, что и требовалось доказать. Ввалился я в домик радистов, молодых супругов Анатолия и Марии Мокеевых, уселся на пол и поинтересовался, с какой силой метет. Оказалось, около тридцати метров в секунду — вполне достаточно, чтобы сбить спесь не только с несмышленыша-новичка.

С той поры я прибегаю к другому, более надежному способу единоборства с пургой: с железной решимостью отсиживаюсь в домике и читаю хорошую книгу. Смело рекомендую этот способ: я не раз проверил его на себе и убедился в его высокой эффективности.

Таков был первый случай.

Второй же оказался значительно более интересным: Арктика поймала в ловушку уже не слепого щенка (тут ей и гордиться-то было нечем), а «старого полярного волчару», самого Василия Харламова.

Между уверенностью в себе и самоуверенностью есть большая разница: уверенность опирается на твердую веру в собственные силы, а самоуверенность — на глупость.

Харламов, полярный механик-водитель экстра-класса, был настолько уверен в себе, что в частые поездки на мыс Ватутина за соляркой и другими грузами никогда не брал в ГТТ радиостанцию, — я уже говорил, что «тракт Харламова» он мог пройти с закрытыми глазами. Ну, с закрытыми, конечно, преувеличение, но не слишком большое: двенадцать километров с купола и километров тридцать до мыса Ватутина — пустяк для ветерана трансантарктических походов.

Итак, запишем: мы поехали без радиостанции.

Учитывая то обстоятельство, что купол Вавилова большую часть года окутывал туман, и то, что путь с ледника вниз шел зигзагами, минуя обрывы, Харламов провешал дорогу бочками, поставленными через каждые сто метров. Так что не только сам виртуоз-Харламов, но и менее опытный водитель спускался без особого риска сбиться с пути и полететь в пропасть: иди от бочки к бочке — и не ошибешься.