Софья Васильевна помогала сестре, вместе с нею ухаживала за ранеными в госпиталях.
Владимир Онуфриевич, жадно вникая в события, присутствовал на всевозможных собраниях и на заседаниях клубов, страстно обсуждал все, что происходило в Коммуне, тем более что близость к Жакларам делала его весьма осведомленным. После падения Коммуны он напишет брату: «Рассказов у меня есть для тебя десять томов». К великому сожалению, «рассказы» его остались не зафиксированными на бумаге.
Впрочем, можно не сомневаться, что большую часть времени он проводил не на площадях, где постоянно грудились возбужденные толпы, не в церквах и соборах, которые по вечерам превращались в дискуссионные клубы, не в ратуше, где заседала Коммуна, и не на бастионах, где национальные гвардейцы отбивали атаки версальцев, а в Музее естественной истории – средоточии богатых коллекций и библиотек, крупнейшем научном учреждении Франции.
Королевский ботанический сад, реорганизованный в годы Великой французской революции в Национальный музей естественной истории, занимал обширный квартал в южной части города на левом берегу Сены. Здесь веяло спокойствием, как и должно быть в подлинном храме науки, устремленной к познанию вечных законов природы и бегущей от переменчивой сиюминутной злободневности. Уже сами названия прилегающих улиц – улицы Бюффона, Жюсье, Ламарка, Жоффруа Сент-Илера, Кювье – напоминали о гордости и величии французской науки. Бюсты и статуи ученых украшали тихие аллеи ботанического сада. Небольшой скромный бюст Жоржа Кювье был малозаметен среди деревьев, перед двухэтажным домом, в котором ученый прожил большую часть своей жизни. Правда, теперь уже в Музее естественной истории не было столь крупных натуралистов, но тени прошлого напоминали о себе на каждом шагу.
Ковалевский быстро сошелся с ведущими работниками музея, особенно с профессором сравнительной анатомии Полем Жерве, с молодым палеонтологом Альбертом Годри, которого он назвал «будущей звездой», и с Альфонсом Милн-Эдвардсом – сыном знаменитого Генри Милн-Эдвардса, одного из ближайших учеников Кювье. Все они с готовностью позволили ему заниматься в своих лабораториях, и он с прежним увлечением втянулся в работу.
Однако Софья Васильевна без направляющей руки великого ученого и тонкого педагога Карла Вейерштрасса почти не продвигалась вперед. Она все чаще стала говорить о желании вернуться в Берлин. Ее лишь удерживала мысль о сестре, тесно связавшей свою судьбу с Коммуной. Тем более, что Коммуна была обречена. То, о чем, может быть, не догадывались еще рядовые парижане, слишком хорошо понимали Жаклары, а значит, и Ковалевские.
Однако время шло, а Коммуна держалась. И казалось, что продержится еще долго. Откладывать свои занятия на неопределенный срок Софья не могла. И хотя Владимир хотел подольше задержаться в мятежном городе, он, как всегда, должен был уступить.
12 мая, за девять дней до вторжения версальцев, уверенные, что Коммуна просуществует еще не меньше двух месяцев, Ковалевские уехали из Парижа…
Отчаявшись заняться сравнительной эмбриологией под руководством брата, Владимир Онуфриевич записался на лекции Рейхарта, берлинского профессора сравнительной анатомии и эмбриологии. И тотчас раскаялся в этом. «Такой детской глупости и бестолковости я еще не встречал, знаний у него так мало, что поразительно, и что знает, то verkehrt»22.
Ко всему прочему Рейхарт оказался не в меру внимательным. Если прежде он «помог» Владимиру Онуфриевичу тем, что отдал ему ключи от кабинета и позволил делать все, что заблагорассудится, то теперь опекал слишком уж старательно. Ковалевский принужден был объяснить назойливому профессору, что уплатил десять талеров за право работать в лаборатории, музее и библиотеке, а в наставлениях он не нуждается.
К великой досаде Рейхарта, подсовывавшего ему свой учебник, Ковалевский вооружился руководством Ремака – крупного (к сожалению, покойного) берлинского ученого. Поместил в термостат лягушачью икру и, вскрывая день за днем зародыши, осваивал основы эмбриологии. Однако продвигался вперед слишком медленно и даже «заимел зуб» на практические лабораторные работы, ибо за «препарированием и вообще чисто материальными занятиями теряется такая пропасть времени, что ужас».
«Работая утро книжно, – пояснял он брату, – я к обеду могу сказать: вот я приобрел то и то; а с практической работой будешь резать и ковырять два дня, а результатов ноль».
Однако он отчетливо понимал, что навыки лабораторной работы необходимы натуралисту, и скрепя сердце продолжал «резать и ковырять». Практическое овладение различными разделами зоологии – сравнительной анатомией, историей развития и некоторыми другими – он уже твердо считал непременным условием успеха в будущих геологических исследованиях. Он стремился к тому, чтобы его «взгляды сделались общее и шире», ибо, по его словам, «нет ни одного геолога, который бы знал зоологию, от этого выходит ужасно много нелепостей».
При этом он не желал размениваться на мелочи и, вопреки свойственной его характеру торопливости, не соблазнялся возможностью поскорее опубликовать какую-нибудь статью и тем самым заявить себе и другим, что он «тоже ученый» – не хуже других.
«Меня не раз уже подбивали на маленькие работы, – писал он брату, – но все не хочется; ну стоит ли взять какой-нибудь ряд слоев и описывать ракушки, наколоченные из них? А ведь все работы по геологии делаются так».
Он продолжал обдумывать проблему одновременности геологических формаций на разных материках нашей планеты – проблему, «совершенно не тронутую конкретным научным исследованием», так что Томас Гексли не раз высказывал сомнение в том, что, например, меловой период повсюду на Земле приходился на одно и то же время. «Я бы хотел приняться за этот вопрос основательно, что, конечно, имело бы результатом, что я познакомился бы […] со всем, что существует по геологии всех стран».
Ковалевский уже во многих деталях наметил план будущего исследования и даже – с позиций ученого-эволюциониста – предвосхитил возможные результаты.
«Надо, конечно, начать с современного географического распределения [фаун] и спускаться вниз; если бы обработать хоть третичные слои и мел до юры, то и этого было бы довольно. Из иноземных стран теперь уже есть хорошие материалы для обеих Америк, Южной Африки (немного), Северной Африки, отличный материал дает Индия, которая описывается подробно англичанами, и, наконец, Южная Австралия известна в геологическом отношении сносно. Тебе известно, что различие фаун [на разных материках] теперь самое резкое; оно все [больше] сглаживается, чем древнее слои, и уже юрские слои довольно сходны по фауне на всей земле. Главное внимание надо обратить на распределение моллюсков, млекопитающих, рептилий и кораллов».
Как видим, смысл этого неосуществленного исследования сводился к тому, чтобы охватить эволюцию жизни в масштабах всей планеты, то есть понять «сам ход развития природы».
Ковалевский хорошо сознавал грандиозность поднимаемой проблемы и приступить к ее решению намеревался не раньше, чем покончит «с общими занятиями». После чего, по его прикидкам, подготовка труда потребовала бы «года два или больше». То был дальний прицел, рассчитанный на длительную перспективу.
А пока что «общее житье ужасно мешало вечерним занятиям», и он настоял на том, чтобы они с Софой поселились на разных квартирах. С видимым удовольствием он сообщал брату, что работать теперь может «гораздо больше».
Однако ритмичные интенсивные занятия, которые, похоже, только и доставляли истинное удовлетворение Владимиру Онуфриевичу, длились меньше трех недель. «Раздирательные вести из Парижа» – в который уже раз! – спутали все его планы.
«Что там делается – просто страсть, – писал он 28 мая, то есть в тот самый день, когда завершалась грозная неделя последней неистовой схватки коммунаров с версальцами, – июньские дни23 – игрушка в сравнении с нынешними гуртовыми убийствами, и расстреляниями; очень много из наших хороших знакомых убиты и расстреляны […]. Погибших под развалинами, говорят, гибель; Тюильери, все набережные до Hotel de Ville, он сам, министерства, вся Rue Royale (между Madelliane и Конкордией) сожжены и разрушены вконец; все это в честь порядка. Лучшие и энергичные люди расстреливались на всех углах, солдаты, ожесточенные пожарами, не давали пощады никому».