Она ожидала, что он сразу догадается, кто она, но он лишь посмотрел на нее с подозрительностью.

— Сандеман? — переспросил он. — Девушка, у меня есть только сестра в Балтиморе, и ее двое детей…

— Николетта Сандеман, — сказала она. Моника Веро была моей бабушкой.

— О Господи! — прошептал он, и лицо его стало меняться прямо на ее глазах. Как будто на какое-то мгновение он сбросил свои годы, и Ники могла себе представить того молодого человека, каким он был когда-то.

Он смотрел на нее, и в его глазах блеснула радость. В эту секунду она поняла, что он не откажется от нее.

— Проходи, — сказал он чуть охрипшим от волнения голосом.

Когда он вел ее в небольшую гостиную, всю заставленную и увешенную сувенирами — множеством фотографий, оружием прошлых войн, коллекцией медалей и знаков отличия — Ники заметила, что он сильно хромает, как будто одна нога у него была намного короче другой.

Очевидно, для того, чтобы как-то прийти в себя, он предложил Ники кофе и минут десять провел один на кухне, готовя его. Наконец он принес Ники чашку дымящегося горьковатого кофе с молоком и еще одну — для себя.

— «Сандеман», — проговорил он, не спуская с нее глаз. — Значит, тебе дали мою фамилию… — В его голосе звучало одновременно и удивление, и растерянность.

— Вашим ребенком была моя мама. Она взяла это имя, когда приехала в Америку. Оно так и осталось у нее… Она ведь так и не вышла замуж.

Казалось, его растерянность еще больше возросла. Он покачал головой, затем встал и прошелся по комнате. Неожиданно до Ники дошла та часть всей этой истории, о которой ей никогда не рассказывали: возможно, ее не знала и сама мама.

— Но разве вы не знали, — спросила Ники, — что Моника родила от вас ребенка? — Это был не столько вопрос, сколько крик души — лишь бы он не стал отказываться и все отрицать!

— Конечно, не знал! — ответил Ральф Сандеман. — Я любил твою бабушку, Ники! Господи, как я ее любил! Она была такой красивой, такой грациозной, полной жизни… — Он встал у окна, как будто где-то там, вдали, мог увидеть свое прошлое.

— Она погибла во время войны, — резко сказала Ники, желая, чтобы он почувствовал свою ответственность. Затем продолжила свой печальный рассказ о большой любви Моники: историю ее позора, ее уединенной жизни в маленькой французской деревушке, ее отчаянной смелости, в конце концов приведшей ее в руки гестапо. И хотя все произошло давным-давно, Ники рассказывала с большим чувством, потому что этот рассказ жил и передавался из поколения в поколение.

Когда она закончила, Ральф Сандеман плакал, не стесняясь своих слез, и они текли по его изборожденному морщинами лицу. Ники поверила тому, что он действительно любил Моют нику, однако эта мысль не приносила ей удовлетворения. Какой смысл во всей этой любви, если от нее остались только боль и страдания?

Наконец Ральф Сандеман подошел к своему стулу и сел. Затем медленным прерывающимся голосом он начал рассказ о своей жизни:

— Мы были так влюблены и так молоды… Мы даже представить не могли, что с нами может что-нибудь произойти. Мы жили так, как будто перед нами было лишь самое лучезарное будущее, не думали о плохом. Я решил, что для меня будет очень интересно сделать фоторепортаж о гражданской войне в Испании. Это действительно было интересно… пока меня не ранило. Я провел в госпитале почти год… первые два месяца без сознания. Когда начал выздоравливать, то не думал, что Моника еще помнит меня. Я и представления не имел, что она ждет ребенка, когда уезжал в Испанию. Мы провели с ней несколько волшебных недель, но я считал, что она уже к тому времени вернулась во Францию и вышла замуж. Наверное, я мог бы получить пенсию по инвалидности и отправиться искать ее, но мне пришлось воевать. Тот ужас, который творился в мире, казался более реальным и более важным, чем то короткое счастье, которое было у нас. И я должен был доказать себе, что я не трус. Я воевал на Тихом океане и опять был ранен. — Он показал на искалеченную ногу. Меня сразу же отправили в Штаты в госпиталь. А потом все, что было в прошлом, стало таким нереальным, таким далеким. Я работал на студиях, делал снимки для рекламы — ничего общего с настоящим фотоискусством… — Он помолчал, разглядывая лицо Ники, как бы ища в нем сходство. — Как ты нашла меня столько лет спустя? — спросил он.

— Я приехала навестить родственницу здесь, в Калифорнии. Пошла прогуляться и увидела ваши фотографии в выставочном зале здесь, в «Венеции». Там я и…

Его лицо просияло.

— Я очень рад, что ты побывала на этой выставке, — сказал он несколько смущенно. — Там мои самые лучшие работы. И самая лучшая фотография твоей бабушки. Она напоминает мне, что когда-то я был совсем неплохим фотографом. Это особенно важно в последнее время, а то — сплошная реклама: кубики льда в водке и все прочее в таком же духе. Я так никогда и не женился, — добавил он гордо, как будто Ники это должно было обрадовать.

Он опять помолчал, затем опустил взгляд на свои сложенные руки, явно подбирая слова для следующего вопроса.

— Ты сказала, что приехала навестить родственницу, — тихо произнес он. — А твоя мама… Она тоже приехала? Потому что если да, то… Если она захочет… Если она сможет понять…

— Моя мама тоже умерла, — спокойно сказала Ники и увидела, как побледнело лицо Ральфа Сандемана. Она не хотела делать ему больно, но таковы уж были факты, и его доля ответственности ведь здесь тоже есть. — Ее убили, когда она была совсем молодой.

— Кто это сделал?

С минуту Ники размышляла, стоит ли говорить ему все то, о чем она подозревала. Это лишь причинит лишнюю боль. Ральф Сандеман казался ей порядочным человеком, и его разлука с Моникой Веро была вызвана не его жестокостью и коварством, а лишь безжалостной войной, искорежившей их судьбы.

— Его так и не нашли, — ответила она.

Ральф Сандеман медленно кивнул. Его губы шевелились, но Ники не могла расслышать слов. Затем он опустил голову и опять зарыдал сухими отрывистыми рыданиями — о своей дочери, которую никогда не видел и никогда теперь уж не увидит.

Наконец ему удалось справиться с собой, и он взглянул нанес.

— Тебе ведь пришлось несладко?

— Ничего, справилась, — ответила Ники. Меньше всего ей была нужна его жалость.

Он улыбнулся сквозь слезы.

— Ты такая же смелая… Она тоже была сильной… Моника была борцом. Расскажи мне побольше о себе, — попросил ее Ральф. — Где ты живешь? Где учишься?

Она рассказала ему, что учится в Бернарде в Нью-Йорке.

— Переведись сюда, — сказал он неожиданно. — Переведись в Лос-Анджелесский университет. Ведь ты же живешь одна. И я тоже. Это даст нам возможность поближе познакомиться.

— Неплохая мысль, — сказала Ники без всякого воодушевления.

Ральф почувствовал ее интонацию и вздохнул.

— Я понимаю, — сказал он. — Я не заслуживаю этого. Правда, Ники? У тебя моя фамилия, моя кровь, но где-то в прошлом все пошло наперекосяк… История — как скорый поезд: кто зазевался — попал под его колеса. Те мгновения счастья, любви, просто жизни, которую хотелось сохранить, дети, которых мы хотели иметь — все, все сметено. Но, Ники, клянусь тебе, я…

Она почувствовала, как трудно ему говорить от нахлынувших чувств. На этот раз она была искренне тронута. Она подошла к его стулу и встала перед ним на колени.

— Я очень рада, что смогла встретиться с тобой, рада узнать тебя, понять, что ты за человек. Но не думаю, что теперь можно что-нибудь изменить, Ральф…

Он посмотрел на нее и попытался улыбнуться.

— Для меня это уже изменило, Ники. Я надеюсь, что ты сможешь простить меня, что я смогу стать тебе… настоящим дедушкой.

— Мне нечего прощать, — сказала она. Она поверила ему, что он действительно не знал, что Моника Веро была беременна от него. Но когда он заговорил о более близких отношениях, она еще сильнее поняла, что они в сущности совершенно чужие друг другу люди, возможно, даже более чужие, чем она и Пеппер. Странно, что, идя сюда, она больше всего боялась, что он не примет или оттолкнет ее, а теперь не знала, хочет ли вообще впускать его в свою жизнь.