Крышу выкрасили на три раза, дом стал как новый. Разумно и расчетливо улучшенный, он стал много удобнее для житья.

Все использовалось до конца. Даже старые плахи не стали жечь, а сгрохали из них в огороде капитальные парники. Из реек понаделали рам.

Михаил, распалясь, рыл землю и добыл за немалую цену прозрачную пленку. Ею и обтянули рамы.

Расход был велик, но возместился следующей же весной — огурцы и помидоры Наталья вынесла на рынок на пару недель раньше других и сорвала куш. Если бы в город не подкинули самолетом южные помидоры, вышло бы еще лучше.

Гладиолусы и флоксы, высаженные в теплицы, тоже принесли кое-что. Славно подзаработала Наталья.

В ходе всех этих хлопот камнем по голове стукнула смерть тети Феши.

Старуха умерла самым приятным образом — во сне после обеда. И сразу стала чужой. Исчезла с лица обычная брюзглая гримаса, тетя Феша лежала с довольной улыбкой.

Умерла тетя Феша? Это всколыхнуло улицу. Все шли смотреть, всех удивляла ее улыбка. Федор Зарубин, специализировавшийся на редисе с белым кончиком, сказал:

— Старуха-то неспроста улыбается, заварится теперь каша.

Похоронили тетю Фешу хорошо, с оркестром, нанятым на заранее отложенную ею сумму. Предсказанное стариком Зарубиным началось сразу после похорон. По завещанию все, до самого малого гвоздика, до последней щепки, назначалось Ваське. Но при одном непременном условии, что он будет покоить ее старость, будет хорошо ухаживать за ней, немощной.

Покоить так покоить… Но все соседи знали (и показывали где надо), что старуха была недовольна Васькой, жаловалась на разные его скверные штуки.

Нашлись и другие наследники, среди них — Наталья. Густо заварилась каша, и всем стало ясно, чему улыбалась старуха.

На суде Васька заговорил вполне членораздельно. После взаимного выливания помоев всплыли разного рода обстоятельства. Самое интересное из них то, что Васька был совсем не Васька, фамилия его другая, и завещание, выходит, недействительно.

Трухлявый домишко был продан, деньги разделены промеж ближних родственников. На свою долю Наталья купила золотые часики, но что-то легло на нее, какая-то дополнительная тяжесть.

Сорок прожитых лет!

Сорок лет — тяжелые годы. В голову лезут глупые мысли об упущенном, недожитом. Вскипают мутные желания, хочется гнаться, схватить за хвост прошмыгнувшие мимо годы. Наталья ела хлеб, покрошив его в водку.

А тут с Михаилом случилась беда. Как-то, пытаясь осадить голубей младшего Зарубина, он залез на крышу. Его краса и гордость, синебокий турман, не работал как следует, а «лопатил».

Михаил громыхал по крыше, махал шестом, ругался и — шагнул мимо…

Он попал на инвалидность. Характер его испортился. Опять ругались ночами, он шипел Наталье в уши несуразное:

— Ну, трави меня, убивай… Зачем тебе калека?

Наталья вскрикивала, металась, царапала грудь, выла болезненно и сладко, словно погружаясь во что-то черное, щекочущее, приятное и страшное одновременно. Но сладость переходила в боль, и возникала злость.

Так бы и хватила дурака по голове!

Опять они пили. Михаил валился в мертвом сне. Дышал тяжело. Наталью сон теперь брал туго. Она сидела и слушала звуки.

Сопела носом простуженная кошка, били звонко и певуче дорогие часы. Ей смутно думалось: вот, отложены немалые деньги, а не купишь на них ни душевного спокоя, ни молодости, ни даже прежнего вкуса ко сну… Вещи, одни вещи… А на что вещи — нынче? Нет в них прежней твердой надежности. Купишь добрую вещь, а через полгода и не продашь.

Сейчас и вещи мертвые, им все равно.

Нет, нет, вещи живут. Живут. Они радуют душу.

— Что бы такое еще купить? — бормочет Наталья. — Куда поставить? Чего еще у нас нет? Этот, как его?… Транзистор куплю, пусть Мишка на брюхо вешает, ежели куда пойдем. Чего еще?… Фотоаппарат куплю и ружье, самые дорогие, пусть себе лежат. А еще торшер с тремя рожками и столовый сервиз.

Она неслышно ходит по комнате узкими проходами. Ногам приятно — ковры на полу. Телу приятно — кресла мягкие, нежные, садись и дремли.

Наталья вспоминает деревню, отцовскую низкую развалюху, скамьи, печь на половину избы. И усмехается. Сейчас она довольна, почти счастлива.

Наконец она ложится и засыпает.

Во сне она стонет, дышит тяжело, полный желудок давит сердце, и снятся ей кошмары.

Когда поднимается солнце, свет тонкими спицами пробивается в щели ставень. И в этом свете Наталья лежит желтая, с синими тонкими губами — покойница, да и все!

Начиная охотиться, каждый, даже пожилой, охотник проходит стадию, которую можно назвать порой чудачества. Правда, людей расчетливых и жадных она минует, но много ли их…

У других людей, хороших и бескорыстных, пора чудачества затягивается, а иные так и умирают охотниками-чудаками.

Это счастливый, интересный народ…

Два друга, художник Лунев и бухгалтер Пушкевич, начали охотиться, когда им стукнуло по пятьдесят.

Они стали охотниками по веским причинам. Лунев — большой домосед. Он решил, что уж на охоте-то он будет писать этюды с натуры. У Пушкевича причина чисто медицинского свойства — решил сбросить лишний жирок. Приятели обзавелись ружьями и собаками.

Лунев, человек практичный, недорого купил бескурковое ружье и старого, но еще хорошего пойнтера. Романтичный Пушкевич за большие деньги приобрел старинное ружье, в котором стволы были английского мастера Гринера, а все остальное — работы тульского кустаря. И получилось смешное — «Гринер Тульский». Он раздобыл где-то и старинную охотничью трубу. Злые языки уверяют, что именно к этой роскошной трубе Пушкевич купил молодого выборзка Тома. Но чего не говорят люди…

Друзья всегда охотятся вместе. В тот на редкость теплый день в конце октября они тоже были вместе.

Охота проходила так: Лунев, одетый во все серое, идет порыжевшим, широко выложенным склоном оврага. Бой, зажиревший кофейно-пегий пойнтер, ищет, то и дело присаживаясь перевести дух. Том, черный выборзок величиной с теленка, носится огромными кругами, временами надолго исчезает в кустах по каким-то своим делам. И появляется запыхавшимся, вывесив длинный розовый язык…

Пушкевич идет где-то справа, за зеленой щеткой мелкого осинника. Его не видно, но слышно — он зовет Тома трубой и голосом. Временами он ругается, и проклятия далеко разносятся в звонком воздухе: Пушкевич вспыльчив и самолюбив и поэтому сам к Тому не идет.

— Иди к хозяину! — говорит Лунев, втайне польщенный выбором Тома, но тот и ухом не ведет. Лунев знает почему. Том презирает Пушкевича как охотника — известный мазила! Поэтому он идет с Боем и Луневым — здесь веселее.

Впрочем, Лунев подозревает, что и его Бой самого скверного мнения о своем хозяине Конечно, Бой рассудительный и вежливый пес и не дает понять этого. Свое мнение он держит при себе.

«Охотник, — наверное, презрительно думает Бой, глядя, как Лунев любуется цепью стогов. — Чего смотрит! Дичи нет, одно сено. Спать на нем хорошо, но едят его лишь коровы и лошади».

А может быть, Бой ничего такого и не думает, а просто глядит на него.

Теперь они идут краем бесконечной полосы нескошенного овса, низкого и сорного, посеянного, должно быть, не любящими свое дело людьми.

Скверный овес портит осенний пейзаж: багрянец перелесков, серую желтизну скошенных полей, полосу только что вспаханной земли, издали кажущейся чуть фиолетовой, изумрудно-зеленые озими.

Слышен слабый и непрерывный шум машин. Где-то далеко стучит трактор. На большаке гудят грузовики. И вместе с уходящим, осенним все сливается в новое, особенное, современное.

«Через один лист можно показать все растение, — размышляет Лунев. — Вот и здесь нужно найти что-то совсем простое и через него показать современный пейзаж. Но что? Что?»

— Том!.. Черт долговязый!.. Сюда!.. — несутся вопли Пушкевича.