Потом неожиданно исчезла Челита. Не уезжала никуда — шофера приисковые бы видели, вещи на месте, а сама пропала без следа. Сначала ее на работе спохватились, потом соседи переполошились, только после этого Петр в отдел пошел. Там с него допрос сняли, ничего толком не выяснили: «Был на работе, утром пришел, а ее нет. Вещи лежат» — и все дела. И я с ним по-свойски потолковать пытался. Бывает, что отгородится человек ото всех, а увидит, что к нему с добром, и душу откроет. Какое там… «Ничего не знаю, жили хорошо…»

Вскоре прохватило меня на сквозняке возле печи. Попал я в больницу. Вышел, уже когда Таскан вскрылся, утка с юга пошла. Вернулся к своим котлам, как сейчас помню, в последнюю субботу мая. А через день новость — выловили в реке Челиту. Лицо все изуродовано до неузнаваемости, кто-то позаботился, чтобы сразу не признали. Сама распухшая — всю зиму, считай, подо льдом пролежала. Но ее сразу опознали по наколке над коленкой, у нее одной такая была: столкнулись два сердца, и одно из них разбивается.

Отвезли труп в район, а затем и Петра Сусидко туда вызвали. Для официального опознания и подтверждения прежних показаний.

Вернулся из района он с купленным поросенком под мышкой. В тот же день сколотил возле дома для него стайку, стал откармливать. А скоро снова женился. Вот и все.

— А у меня весной как крылья чешутся. Бегом бы побежал, ей-богу. Привык за столько лет…

Кольцов сидел на чурбачке возле поддувала печки и палочкой шурудил угольки. День стоял свежий, по-сентябрьски ясный. В Магадане — там в такое время серо и тускло, туман кропит улицы. А здесь, вдали от побережья, хорошо. Железная емкость надежно прикрывает от ветерка из долины. Тепло сидеть в затишке, щуриться на солнце.

Однако в городе свои преимущества, Можно в кино сходить, на танцы в Дом культуры, в душе хоть каждый день мойся, а в красном уголке в биллиард играй. Смотря какое общежитие, конечно. В Ягодном, где Дуня жил раньше, общежитие хорошее, коменданта он даже на свадьбу пригласил. Зря не послушался, ушел — переселился к ее родителям. С того и покатилось все вниз…

— Меня тоже в город не затянешь, — сказал Дуня. — То ли дело на свежем воздухе. Кругом тайга!

Он очертил головой дугу. Далеко на горизонте белели вершины гор. Перед горами сине-желтой полосой простиралась тайга. Еще ближе, от тайги до самого ручья, тянулось широкое поле тундры.

Кольцов поскреб щетину на темной шее, выплюнул окурок и промолчал.

Опущенный концом в емкость шланг дергался, как вена на перетруженной руке. Вода замерзала лишь ночью, покрывалась ледяной корочкой, однако печь под емкостью топили и днем. Мало ли чего — раствор в скважину должен поступать бесперебойно.

— Глины бы хватило, — озабоченным голосом произнес Дуня.

Кольцов покривился:

— Это уж не наша забота. Наше дело — бурить!

Он встал и, не оглядываясь, начал взбираться по лесенке. Дуня поспешил за ним.

Рядом с платформой и на ней шум оглушал не так, а когда распахнулась измазанная глиной дверь, сразу заложило уши. Дуня знал: надо постоять немного и снова станешь слышать хорошо. Кольцов тем временем забивал гвоздь в дверь — прилаживал отогнувшийся лоскут рубероида. Он взял неудобную подкладную вилку, а не кувалду, лежащую у двери, — ему трудно держать тяжелые предметы правой рукой.

Сменщик Ромка, увидев их, выскочил из каркаса и сбросил каску на доски. Бригадир не спешил смениться. Посмотрел, как Кольцов взялся за рычаги, помолчал, гоняя папиросу во рту. Потом сказал:

— Сто-полста есть. Давай помалу…

С лицом застывшим, будто его оскорбили, Кольцов кивнул. Дуня хотел сказать бригадиру что-нибудь про перевыполнение, но посмотрел на Кольцова и промолчал.

Когда бригадир неторопливо, вразвалку ушел вслед за сменщиком Ромкой к теплякам, Кольцов сказал:

— Поле-то сейчас у нас — круглый год… В управление механизации зовут, двести двадцать прямого — не пойду!

Работать вдвоем у станка предстояло целую смену, слов требовалось много.

Чтобы сбить мусор, Дуня колотил вилкой по штанге, подавал ее к станку. Лебедка поднимала штангу в темную высь под крышу каркаса, потом опускала к устью скважины. Дуня ставил вилку на конец трубы, одним оборотом она закручивала штангу, и та уходила вниз, под землю. Дуня бросал вилку на печку в углу и шел за следующей штангой. А когда приближался к пульту управления, за которым стоял Кольцов, говорил несколько слов: разведка, она самая настоящая работа; он, Дуня, больше всего уважает осень; есть чудаковатые, все годы просидевшие в четырех стенах, в конце жизни они жалеют об этом. А такие вещи надо понимать сразу…

— Чудак, он… хуже волка, — хмуро процедил Кольцов.

Дуня чуть штангу на ногу не уронил.

— Почему? — не понял он. — Чудаки, как говорится, украшают жизнь. Я читал…

— По книгам оно, может, так. Конечно, какой чудак. Вставляй…

Зазевавшись, Дуня косо направил штангу в скважину, она ударила в заворот наклонилась. Хорошо, Кольцов лебедку затормозил. Так и на человека упасть может, а то резьбу сорвет. Кольцов не кричал. Дуня сам понимал свою вину, поэтому не говорил оправдательных слов: «Быстро ты больно» или «Скользко, черт!» Главное, резьбу не повредить. Вставили штангу, и она пошла. Кольцов продолжал как будто ничего, не произошло:

— Я на Чукотке тогда бригадиром на ударно-канатном бурил. Попросил один: «Возьми, хочу на «Запорожец» заработать!» — «Ну, давай, дело хорошее». Ребятам наказал присмотреть, пока не пообвыкнет, — Север, он есть Север. Через месяц-другой звеньевой молит: «Забери, не надо мне его!» — «Что такое?» — «А ты приди!» Время было как сейчас, конец полевого сезона — каждая минута решает. Прихожу на объект. Он сидит у огня с бумажкой: «Я стихи пишу». Потом мне ребята рассказали: то сапоги жмут, кто-то ему свои дает; то костром чуть полтундры не спалил; то заворотный ключ в скважину уронил. Спрашиваю: «Если поваром поставлю, не отравишь нас?» — «Не знаю, — отвечает. — Я-то на одном чае могу». Гнать жалко, держать нельзя: ясно, что вредный для бригады человек. И пропасть без присмотру в тундре может, отвечай за дурака…

— Как же с ним? — после паузы спросил Дуня.

— В камералку перевели пробы дробить. Там вроде тоже не прижился. Пиши ты стихи свои после смены, не мешай людям!

Дуня, посмотрел на висящие возле печки членистые, как велосипедные цени, ключи для заворота штанг вручную. Автоматика — штука хорошая, однако нет-нет да приходится, поплевав в ладони, засучивать рукава. Ключи топорщились ребрами, так и норовили спрыгнуть с проволоки и уползти в кусты, цепляясь позвонками за кочки и камни. Да, такой в скважину уронишь — смену, а то и две провозишься, доставая. Побить тебя за это не побьют, а в глаза бригадникам потом не посмотришь.

С новым рвением Дуня принялся носить штанги, обивать их вилкой и подавать на лебедку. Свинченные по две в «свечу», они таинственно и тихо скользили вниз.

Исправно поступал по трубе из емкости глинораствор, далеко в глубине растекаясь по стенкам скважины и схватывая их цементной коркой. Стучал мотор насоса, гремела за стеной дизельная станция, в буровом станке на разные голоса пели маслонасосы и шестерни, скрипел лебедочный трос. На душе стало спокойно. И Дуне казалось — всем людям на свете сейчас хорошо. И зверям, и птицам, и рыбам тоже. А что? Он неплохо разбирался в дизелях, и может быть, ему скоро повысят разряд. Пять шагов на платформу за штангой, пять обратно в каркас — бурение идет. В свой срок наступит и зарплата, и аванс, и, если перевыполнят план проходки, премия. Зверям и птицам легче — везде тебе и стол и дом, запасай жир на зиму.

Такую работу, как сейчас, Дуня любил: дышится вольно, думается легко. Сквозь шум стал доноситься хор голосов: «Пам, пам-тарам! Давай, носи!» Мужчинам подпевали женщины, тонко, тоже негромко: «Не спеши, тара-рам!» Когда Дуня долго ехал в поезде, то в стуке колес начинал слышать такие же голоса. Это означало, он дремал, даже если глаза открыты. Плохо, что Дуня не курил. В самый раз засмолить папироску, чтобы встряхнуться.