Вообще-то тюрьмы и занимаемые спецслужбами здания – объекты, если можно так выразиться, устоявшиеся. Порой успевает смениться несколько властей, пройти изрядно времени, а в подобных домах меняются только хозяева, но не функции.

Однако здесь обстояло как раз наоборот. В первые дни после революции молодые реформаторы – тогда еще не генералы и полковники – идя навстречу народным чаяниям, торжественно, при огромном стечении публики взорвали начисто жуткую султанскую тюрьму, израсходовав на это массу тротила, а потом для пущей торжественности, надежности и агитационности вывезли обломки на вереницах тяжелых грузовиков и утопили в море. В знак разрыва с проклятым прошлым и торжества грядущей свободы. Сам Мазур этого зрелища видеть не мог, но свидетели рассказывали, что зрелище было эффектное…

Увы, довольно быстро наступили скучные будни. Выяснилось, что у молодой республики есть враги, что их все больше, а следовательно, тех из них, кого сразу не прислонили к стенке, нужно где-то держать, пока идет следствие и прочие процедуры. В итоге генерал Асади после недолгих поисков остановился на дворце какого-то сбежавшего амира – поскольку тот располагался на окраине и был обнесен высокой стеной. Там и прижился. Мазур уже наслышан был, что это здание, некогда звавшееся Аль-Джухейн, в народе давно уже именуется Джеханнем[1] – но, разумеется, с оглядочкой, шепотком…

Когда высокие железные ворота распахнулись, Мазур увидел, что прямо напротив них, метрах в пяти, сложена высоченная каменная стена – ну что же, грамотно придумано, при внезапном нападении поможет обороняющимся…

С обеих сторон моментально выдвинулось с полдюжины народогвардейцев – да не простых, в черных беретах, а носивших вдобавок на левом рукаве золотой шеврон со скрещенными кинжалами и львиной мордой – и направили автоматы на прибывших. Лица у них были совершенно бесстрастные, они казались удивительно схожими – застывшие физиономии приобщенных.

Документы проверяли тщательнейшим образом – что у Мазура, что у майора Юсефа, который здесь бывал по десять раз на дню и должен быть известен всем и каждому. Процедура поневоле производила впечатление и свидетельствовала, Мазур оценил, о неплохой натасканности. Ни следа пресловутой восточной расхлябанности.

Вторая проверка, ничем первой не уступавшая, произошла у главного входа. И тем не менее в вестибюле документы пришлось еще раз показать – на сей раз просто предъявить.

– Обстановка сложная, товарищ Мазур, – сказал Юсеф, словно бы извиняясь. – Заговоры, происки, измены…

– Понятно, – кивнул Мазур.

Внутри он увидел ту же картину, что и в прочих роскошных некогда резиденциях, занятых новой властью: вся движимая роскошь тщательно изничтожена, стены увешаны лозунгами, плакатами и портретами. Единственное отличие, пожалуй, заключалось в том, что добрая половина плакатов была ему решительно незнакома. На улицах они никогда не встречались, предназначались, надо полагать, исключительно для внутреннего употребления. Здешние плакатные добры молодцы, белозубые и широкоплечие, были, как на подбор, не улыбчивыми, а суровыми, озабоченно хмурившимися. Они не воздевали патетически рук, никому не указывали путь в светлое будущее. Наоборот, как один, занимались суровым мужским делом: кто сверкающим мечом перерубал шеи омерзительному многоголовому чудищу; кто, цепенея от напряжения, напрягши мускулы, душил пузатых гнусных типов, у которых из всех карманов торчали пачки долларов, пистолеты, удавки и кинжалы; кто разгонял винтовкой с примкнутым штыком полчища опрометью разбегавшихся злобных гномиков, не достававших стражу революции и до колена. Правда, и здесь за спиной у каждого чудо-богатыря непременно вставало классическое, идеологически выдержанное солнышко, ощетинившееся лучами, как дикобраз иглами. Специфика службы, подумал Мазур, все логично и объяснимо…

Юсеф уверенно повел его куда-то вниз длинными переходами, кривыми лестницами, объясняя на ходу:

– Прежний хозяин был не просто скряга, а еще и параноик. Богатства он скопил на девять жизней – и всегда боялся грабителей патологически. Выкопал огромные, запутанные подвалы, мы в свое время убрали уйму хитрых ловушек – то плита под ногами провалится, то сверху упадет решетка с остриями… Один товарищ погиб, троих ранило, прежде чем все это отыскали и сломали… Потом многое перестроили, конечно…

Мазур и сам это видел – подземелья уже не напоминали извилистые лабиринты, повсюду свежая кирпичная кладка и, аккуратными шеренгами – двери камер с классическими «волчками», огромными запорами и висячими замками. Под потолком светили тусклые лампочки, воздух был тяжелый, спертый, жаркий и душный. Чуть ли не через каждые десять метров устроены ниши, и в них неподвижно застыли автоматчики с теми же шевронами на рукавах. Под потолком крутились вентиляторы, но их было маловато.

Тр-рах!!!

Мазур успел вовремя отшатнуться – иначе могла бы чувствительно треснуть по лбу внезапно распахнувшаяся железная дверь, грохнувшая в бетонную стену так, что полетела крошка. Изнутри с диким воплем вырвалось нечто отдаленно напоминающее человека – растрепанное, в обрывках одежды, красно-липко-влажное, рухнуло на пол и поползло, не видя куда. А следом выскочили двое в расстегнутых, с закатанными рукавами рубашках, усатые, вспотевшие, деловито-разъяренные – и, как ни в чем не бывало, кинулись следом, полосуя ползущего в две нагайки, а он орал, орал…

Послышалась резкая команда на арабском, кнутобойцы выпустили повисшие на запястьях орудия производства, наклонились, подхватили ползущего за щиколотки и с большой сноровкой ногами вперед втянули назад в камеру, оставив на затоптанном бетонном полу темный след.

Из камеры вышел генерал Асади, в безукоризненном мундире, застегнутый на все пуговицы, притворил за собой дверь и преспокойно сказал:

– Здравствуйте, товарищ Мазур, я очень рад, что вы пришли… Пойдемте?

Из камеры по-прежнему доносились хлесткие удары и вопли. Изо всех сил стараясь держать бесстрастное выражение лица, Мазур зашагал вслед за генералом в дальний конец коридора, не в силах поначалу превозмочь дикую, иррациональную волну страха – показалось на миг, что его здесь самого сейчас запрут, и никогда в жизни света белого не увидишь… Справиться с этим заскоком удалось не сразу…

Генерал бросил что-то Юсефу и тот остался в начале длинного тупика. Тупик этот тянулся метров на тридцать – сплошные серые стены – заканчиваясь железной дверью. Привычно ее распахнув, Асади вошел первым, гостеприимным жестом пригласил Мазура.

Комната со сводчатым бетонным потолком была залита приятной прохладой – судя по перемещениям воздуха, ее исправно проветривал и охлаждал хороший кондиционер. Никаких палаческих приспособлений Мазур не усмотрел – только стол, несколько стульев и высокий сейф, очень современный, из супернадежных.

Асади достал бутылку виски, два невысоких пузатых стаканчика, насыпал позванивающие кубики льда. Мазур уселся, повинуясь очередному гостеприимному жесту, взял стакан и механически отпил. Прислушался: нет, вопли сюда не долетали.

– Этот кабинет я специально проектировал, – сказал Асади. – Ни один внешний звук сюда не долетает – а там, где остался на страже Юсеф, невозможно услышать ни слова, здесь произнесенного… Естественно, три раза в день комнату проверяют на микрофоны. Мы можем говорить, ничего не опасаясь… – он поднял на Мазура усталые глаза. – Вы видели… Вы наверняка считаете наши методы варварскими? Плети, сапоги под ребра и прочее…

– Хотите честно? – сказал Мазур. – Я не знаю…

– Только та революция чего-то стоит, которая умеет себя защищать. Вы не помните точно, кто это сказал, Ленин или Дзержинский?

– Не помню.

– Но кто-то из двоих, это точно, – сказал Асади. – Да, согласен, на взгляд советского товарища все это, – он кивком показал в коридор, – может показаться… излишним зверством. Простите за откровенность, но во времена вашей юной революции у вас наверняка разговаривали с контрреволюционерами немногим мягче… Я знакомился с кое-какими источниками. Что поделать, наша революция молода, очень молода, совсем молода. А эта сволочь, – он снова показал в коридор, – между прочим, из той группы, что заложили на рынке три бомбы. Одну мы обезвредить успели, две взорвались. Восемнадцать убитых, в том числе дети. Кое-кто из группы до сих пор остается на свободе. И нельзя упрекать человека, которому приходилось собирать в брезент куски детских тел, если он берет плетку, а не пробует насквозь культурные психологические подходы.