— Среди тысячи… в ста шагах узнаю! Им не придется говорить, что они победили мушкетера Милона… Попробуют моей шпаги за хвастовство. Меня тогда подвела темнота, а то я не так бы с ними разделался.

— Ты все еще не можешь равнодушно вспоминать ту ночь, а между прочим, мы тогда все-таки добились своего, — ответил виконт. — Славно нам удалось провести кардинала, и успех наш тысячу раз стоит твоих ран!

— Да разве я жалуюсь? Ты должен был бы лучше меня знать. Раны — это почетные знаки! Черт возьми! Да я хоть сейчас готов начать сначала. Я только и жду, как бы поскорее расплатиться с почтенными гвардейцами, храбро нападающими ночью, из засады.

— И я готов тебе помочь, — сказал Этьенн, — но пока очень рад, что ты опять на ногах. Старая Ренарда была верной сиделкой, я ей очень благодарен.

— Да, она сделала все, что от нее зависело, — похвалил в свою очередь Милон, — только стара она уж, разумеется, для того, чтобы не спать по ночам. Она всякий раз засыпала у моей постели, и я не мог ее добудиться. И так сердилась потом на себя, добрая старуха! Впрочем, она взяла себе молодую помощницу. Ты знаешь, прелестную Жозефину.

— Знаю, — перебил Этьенн, — хорошенькая девушка, это правда.

— Черт возьми, что ты хочешь этим сказать?

— Да то, что мадемуазель Жозефина милая девушка, и ей не следует ставить западню.

— Да ты не воображаешь ли…

— Ничего не воображаю.

— Э, нет, друг беарнец, так дешево от меня не отделаешься. Ты, кажется, заметил, что мне нравится Жозефина.

— Очень может быть, Милон.

— А разве это западня?

— Конечно нет еще, но ведь чего нет, то может быть.

— Не знаю, на что ты намекаешь, — ответил Милон, — но могу только сказать тебе откровенно, что у меня и в мыслях нет ничего дурного, клянусь честью!

— Тем лучше! Мне показалось, что ты начинаешь засматриваться на Жозефину.

— Совсем, совсем засмотрелся, Этьенн! Я люблю ее!

— Так будь осторожнее, дружище, чтобы страсть не заставила тебя идти в разлад с рассудком и твоими постоянными добрыми правилами. Такая любовь опасна.

— Не думаю. Я искренне люблю Жозефину, и у меня одно желание — обладать ею.

— Да как же так, милый друг?

— Что за вопрос, виконт? Я женюсь на ней.

— Ты это серьезно говоришь?

— Послушай, ты чертовски смешишь меня своими вопросами, беарнец. Говорят тебе, я женюсь на Жозефине!

— А что скажет твой отец? А шпагу мушкетера ты уже на гвоздь повесишь?

Милон с удивлением посмотрел на него.

— Я тебя не понимаю, — сказал он.

— Я буду говорить яснее, Милон. Я вижу, ты многого еще не знаешь, а между тем, тут идет речь о вещах очень важных. Знаешь ли ты отца и брата Жозефины?

— Нет, она ни разу не говорила со мной о своих родных, — не понимаю, отчего.

— А я хорошо понимаю и объясню тебе, мой друг. Слыхал ли ты о Ночлежном острове на Сене?

— Об этом разбойничьем гнезде? Как не слыхать!

— Слыхал ли ты, что там есть гостиница с отвратительной репутацией? Она называется гостиницей Белой Голубки.

Милон видимо испугался.

— Нет, — ответил он, — об этом я никогда не слыхал. Гостиница Белой Голубки?

— Да, да. Хозяина ее называют Пьером Гри.

— Слыхал.

— Он принадлежит к числу самых отъявленных мошенников, — продолжал Этьенн. — Его все боятся, даже полиция избегает заходить в тот закоулок, где он живет, и входить с ним в какие-то столкновения, потому что все бродяги Ночлежного острова стоят за него. У этого Пьера Гри было трое детей, два сына и дочь. Одного, Жана Гри, я убил в Лондоне, в трактире Дугласа, другой, Жюль Гри, поступил в гвардию кардинала, а дочь его зовут Жозефиной.

— Как… Жозефина… Белая Голубка! Теперь я понимаю, отчего она так испугалась, когда я назвал ее этим именем! О! Господи! Эта милая, чистая девушка — дочь Пьера Гри!

— Теперь ты видишь, что о союзе между Жозефиной и тобой не может быть и речи. Я считал своим долгом предупредить тебя, Милон, хотя мне и очень жаль разочаровывать тебя, но я вижу, что ты серьезно любишь дочь этого негодяя.

— Буду с тобой откровенен, Этьенн. Я ее люблю всем сердцем, и твои слова — жестокий удар для меня. Если бы ты знал, с каким самоотвержением она ухаживала за мной! Теперь я понимаю, почему она постоянно избегала всяких объяснений, не хотела слушать моих признаний, она сознавала в душе, что между нами ничего не может быть общего.

— Это очень хорошо ее рекомендует, — сказал виконт, — она любит тебя и знает, что ты не можешь ей принадлежать. Мне от души жаль бедную девушку и тебя, мой друг! Во всяком случае" надо хорошенько подумать об этом.

— Не знаю еще, как я решу, но подумаю. Во всяком случае, я очень многим обязан ей. Я провел в замке тяжелые, но прекрасные часы, потому что узнал о самоотверженной любви Жозефины. Знаешь, д'Альби, мне кажется, в замке происходит что-то необъяснимое. С тобой я могу говорить об этом, но с маркизом не решался. По-моему, у него есть что-то общее с этой тайной.

— Расскажи, пожалуйста, что же там происходит? — спросил Милон.

— Я тебе могу сказать одно, что в замке, кроме маркиза и старой Ренарды, живет еще какая-то женщина, которую тщательно скрывают.

— Почему же ты не расспросил маркиза?

— Я думаю, что это было бы очень тяжело и даже неприятно ему. Не знаю, какие у него отношения с этой таинственной женщиной, но знаю, что она имеет право жить в замке, хотя ее никто не видит и никогда о ней не говорят.

— Как же ты узнал о том, что она в доме? — спросил виконт.

— Довольно странным образом. Маркиз и Ренарда не знают, что я открыл их тайну. В первый вечер, когда меня принесли и положили в отведенной для меня комнате, Ренарда ушла, вдруг дверь отворилась и вошла какая-то женщина со свечой в руке. Она была бледна, но очень хороша собой, в движении ее было что-то робкое и вместе с тем величественное. Она, не глядя на меня, подошла к сложенным в углу подушкам и простыням и подожгла их. Я лежал в полуобмороке, все видел, но не мог пошевельнуться.

— Тебе просто снились тяжелые сны, Милон!

— Нет, мой друг! Ренарда с Жозефиной и Вильмайзантом еле-еле подоспели потушить пожар. Таинственная дама давно исчезла. Дым и старания поскорей удалить обгоревшие вещи и все, что могло выдать присутствие женщины в доме, неоспоримо доказывали, что я все это не во сне видел.

— Чудеса! — сказал в раздумье Этьенн. — И ты вполне уверен, что не бредил?

— Клянусь тебе!

— Значит, маркиз имеет основание скрывать это обстоятельство.

— Потому-то я и не расспрашиваю его. Но тише. Он, кажется, идет. Не видел ли ты Каноника?

— Он куда-то торопился, — ответил виконт, — и потому только перекинулся со мной несколькими словами. Я встретился с ним вчера вечером на улице.

— Он, кажется, расставшись с военным мундиром, разошелся и с нами, — заметил Милон. — Он всегда был холоден и скрытен.

— У каждого свой характер, — сказал Этьенн и пошел поздороваться с маркизом, быстро шедшим к ним навстречу.

— Сейчас будет его эминенция, — сказал маркиз, тихо засмеявшись и пожимая руки товарищам.

— Тем лучше, мы отойдем в сторонку, — сказал виконт.

— Напротив, мне кажется, теперь-то мы и должны быть ближе, — с раздражением вскричал Милон. — С ним ведь, разумеется, явится целый хвост свиты, а от некоторых из этих господ надо стеречь все, что можно унести в руках.

— С ним будет человек пять гвардейцев, и они, конечно, будут следовать за ним по пятам и охранять его, — продолжал маркиз.

— Неслыханная дерзость! Являться в королевский дворец со стражей! Чего только не позволяет себе этот кардинал! — проворчал Милон.

В глубине галереи, между тем, показался Ришелье с двумя кавалерами своей свиты и пятью гвардейцами.

Трое мушкетеров стали на ступеньках у дверей королевы.

Красивый, живописный наряд мушкетеров резко отличался от безвкусного красного костюма гвардейцев.

У мушкетеров были полусапожки с кружевами на отворотах, голубые мундиры и нарядные белые полуплащи. На гвардейцах — белые чулки в обтяжку и башмаки с пряжками, их красные мундиры слишком блестели и бросались в глаза.