— Это было бы первым шагом к его падению.

— Но не станем горячиться и рассчитывать заранее, маркиз, — прошептал Сен-Марс, — не забывайте, что мы имеем дело с человеком в высшей степени умным, ловким и сильным! Я знаю кардинала! Если сегодня он впадет в немилость, то скромно и безропотно преклонит голову, но только для того, чтобы завтра же поднять ее опять вдвое выше.

— Ах! Если бы только его постигла эта немилость!

Я знаю, что король не любит Ришелье, эту черную, вечно преследующую его тень, что ему уже опротивели все его интриги, я почти уверен, что он ненавидит его, но в то же время король нуждается в нем, он боится потерять такого талантливого советника.

— И все-таки он должен погибнуть и погибнет, — почти прошипел де Галиас.

— Будем надеяться. Но только я все больше и больше утверждаюсь в мысли, что свалить его окончательно может только открытая борьба. Здесь, при дворе, мы можем добиться только того, что король окончательно возненавидит и его, и его систему. Но ведь этим еще далеко не гарантируется его падение.

— Да, но все-таки нам прежде всего нужно настроить короля против него, — сказал Галиас, крепко пожимая руку молодого гардеробмейстера. — Вы только что упоминали об одной сцене, которая должна произойти сегодня вечером.

— Да, признаюсь вам, я ожидаю сегодня какой-то катастрофы, хотя решительно не могу определить, как она проявится и кого коснется, — отвечал Сен-Марс.

— Так позвольте мне пойти и сообщить эту радостную весть его высочеству, любезный маркиз, — проговорил недальновидный Галиас и пустился по залам разыскивать брата короля.

Легкомысленный придворный думал, что нанести рану булавкой такому колоссу, как Ришелье, означает уже одержать над ним победу. Одна возможность такой мысли достаточно характеризует все слабоумие людей, окружавших герцога Орлеанского, а если прибавить, что сам он ничуть не превышал их в этом отношении, то можно составить себе достаточно правильное представление о нравственных силах партии, составляющей тайный заговор против Ришелье.

В эту минуту к кардиналу подошел капитан Девере.

По резким движениям капитана и тревожному выражению его глаз Ришелье тотчас же догадался, что он собирается сообщить ему нечто крайне важное.

Кардинал нарочно сделал несколько шагов и отвел капитана в сторону. Таким образом доклад капитана не мог быть услышан никем из присутствующих.

Девере подошел и низко поклонился.

— Извините, ваша эминенция, — проговорил он, — но в галерее только что произошло такое, о чем я счел своей обязанностью немедленно доложить вам.

— Что же случилось, любезнейший Девере?

— Королева только что вышла со всей свитой из своего флигеля, чтобы встретиться с его величеством в смежном зале.

— А! Благодарю вас! Так нужно идти в зал, чтобы присутствовать при этой торжественной минуте.

— Но в то же время, когда королева шла по галерее, на мосту раздался конский топот. Затем к подъезду подскакал какой-то всадник, оставил лошадь солдатам и бегом взбежал по лестнице.

— Кто это был?

— Я даю вам голову на отсечение, ваша эминенция, что это был мушкетер, виконт д'Альби.

— То есть как это? Разве вы не могли рассмотреть его поближе?

— Он шел гораздо быстрее меня, так что мне удалось разглядеть только то, что это был мушкетер.

— Во всяком случае это не мог быть виконт. Что же дальше?

— Он был в такой грязи и пыли, что вообще странно, как он осмелился явиться в таком виде в Лувр.

— Ого! Значит он, без сомнения, возвратился из какой-нибудь дальней поездки! — заметил Ришелье, заметно оживляясь.

— Должно полагать, что так, ваша эминенция, особенно судя по следам грязи на его платье.

— Куда же он прошел?

— Прямо в галерею, именно туда в эту же минуту входила и королева со своими дамами.

— Ну, и что же дальше?

— Королева так испугалась, что не могла устоять на ногах и обергофмейстерина должна была поддержать ее.

— Странно, чрезвычайно странно! Но чего же испугалась королева?

— Дамы говорят, что в прошедшую ночь королева видела очень дурной сон и подумала, что это был курьер из Мадрида.

— Ах! А отчего же не из Лондона! — насмешливо вставил Ришелье. — Ну, и что же сделал мушкетер?

— Он раскланялся перед королевой, а она приказала своей обергофмейстерине пойти и расспросить его, для чего он явился так неожиданно и странно.

— Комедия, комедия и комедия! Чем же все это кончилось?

— Донна Эстебания ушла с мушкетером, а королева с остальными дамами, не спеша направилась в зал. Обергофмейстерина говорила с мушкетером очень недолго, кажется, он только успел сунуть ей что-то в руку.

Ришелье вздрогнул. Глаза его засверкали.

— Вы не видели, что именно такое он ей передал? Разве вы не могли помешать им?

Капитан с удивлением смотрел на него.

— Да как же я мог бы это сделать, ваша эминенция? — спросил он.

— Что же такое дал мушкетер донне Эстебании?

— Они стояли так, что я не мог этого видеть!

— Проклятие! — прошептал кардинал, — кажется, никому при дворе не служат так дурно, как мне!

— Мне только показалось, что когда обергофмейстерина шла, чтобы догнать королеву, у нее было что-то в руках, чего я прежде не заметил.

— Да что же это такое было?! Ящик?

— Да, что-то похожее на ящик. Оно было зашито в красный сафьян.

— Это просто невозможно! Да нет, нет, этого и быть не может! — вскричал кардинал, выходя из себя. — Что, если Рубенс сделал второй портрет и мушкетер привез его как раз вовремя! Тогда, впрочем, мне ничего не стоит доказать, что это не больше чем подделка. Благодарю вас, любезнейший Девере.

Капитан откланялся и ушел.

Ришелье с тем же торжествующим выражением лица и приятной улыбкой направился в смежный зал.

Министры и сановники последовали за ним толпой.

Трубы возвещали приближение короля и королевы.

Пажи Людовика и Анны одновременно показались из двух противоположных галерей и остановились у входов.

Ришелье и министры стали поближе, чтобы быть свидетелями встречи супругов и первыми раскланяться с королем и королевой.

Королева должна была говорить первой.

Анна была поразительно хороша в этот вечер. На ее прекрасном бледном лице и в слегка покрасневших глазах было обычное выражение тайного горя. Но на этот раз, в ту минуту, когда она подходила к королю, во всем существе ее светилась какая-то радость.

Ришелье с затаенным дыханием следил за каждым движением королевы. Он видел, как она поклонилась королю, как обергофмейстерина передала ей футляр, видел все это, но не хотел все-таки верить, что планы его рушатся, что в руках королевы был настоящий, первый портрет!

— Сердечно приветствую приход ваш! — проговорил король, подходя к Анне и целуя ее руку, — отпразднуем этот вечер вместе, среди наших гостей.

— Прежде всего, ваше величество, позвольте мне выразить вам мои поздравления и пожелания всякого счастья, — начала Анна тихим, слегка дрожащим голосом.

— Вы взволнованны, Анна! Мне слышатся слезы в ваших словах, — проговорил Людовик вполголоса и нежно привлек к себе жену. — Будьте же тверже! Я искренне верю словам вашего привета.

— Позвольте же мне присоединить к ним хотя бы ничтожный знак их искренности, — продолжала Анна, овладевая собою и доставая из красного чехла роскошный футляр, — вот портрет, готовившийся в тайне от вас, но, узы, о нем дрянные слуги заранее предупредили вас.

Анна Австрийская произнесла последние слова так громко и с такой выразительной интонацией, что Ришелье невольно побледнел.

Король взял футляр из рук жены.

Ришелье впился в него пристальным взглядом. Он был поразительно похож на тот, который Габриэль де Марвилье недавно увезла в Лондон.

— Поверьте мне, что я, тем не менее,, глубоко тронут вашим нежным подарком. Я должен признаться, что ждал его с невыразимым нетерпением, и для меня он составляет венец сегодняшнего дня.

— Трудно передать вам, государь, до чего я обрадована вашими словами. И да ниспошлет небо конец всем интригам, до сих пор отравлявшим всю мою жизнь и портившим наши отношения. Я тоже должна сделать вам одно признание: я устала и мечтаю о мире.