– Каков голубчик, а? – заключил Фогель громко. – Ну, я заговорился с вами. Больные ждут вас, а меня рризывают обязанности службы. Но очень бы хотел навестить вас, полковник, в свободные часы и побеседовать. Я происхожу из бедной, но честной дворянской фамилии в Лифляндии, получил образование, хоть и домашнее, но достаточное. Необходимость заставила меня из полка перейти на полицейскую службу. Но я всегда чувствовал влечение к естествоиспытанию, к химии и медицине. Если бы вы не отказались посвятить меня хоть в начала своего искусства, бросил бы этот мундир и отдался врачеванию.

– Очень рад буду вас видеть у себя, любезный мой фон Фогель, – отвечал покровительственно полковник испанской службы. – Приходите ко мне… – он задумался. – Приходите через четыре дня… – он опять подумал. – Да-да! Когда у нас новолуние? Да, приходите в полночь через четыре дня.

– В полночь? – переспросил офицер.

Но тот уже повернулся и мерным, торжественным шагом пошел по Итальянской.

В воротах и во дворе дома, где обитал полковник и врач, он же маркиз Пелегрини, действительно толпились люди разного звания, пола и возраста, пораженные самыми разнообразными, но преимущественно хроническими недугами. Все они с нетерпением ожидали возвращения человеколюбивого и бескорыстного доктора, не бравшего уже третий месяц ни копейки ни с бедного, ни с богатого и не отказывавшего никому в советах и лекарствах. В ожидании пациенты пересказывали друг другу случаи чудесных исцелений безнадежных больных, от которых отказались все доктора.

В то время как полковник подходил с одной стороны Улицы к воротам, с другого ее конца подкатил кабриолет, запряженный парой вороных. В нем сидел толстый человек, весьма пестро и роскошно одетый по последней Моде. Правил он сам, но позади кабриолета, между красными огромными колесами и рессорами, в особой сидейке находился негр в ливрее. Появление этого господина произвело сильное впечатление на пациентов, толпившихся у ворот.

– Не здесь ли живет вольнопрактикующий врач, полковник испанской службы, господин Фридрих Гвальдо? – спросил барин из кабриолета, остановив черных буцефалов.

– Врач Гвальдо живет здесь и к вашим услугам, – сказал подошедший в это время полковник, говора довольно чисто по-русски.

– Вы господин Фридрих Гвальдо, вольнопрактикующий врач? – переспросил толстяк, переходя на испанский язык.

– Именно я, – отвечал на том же языке полковник.

– В таком случае, – сказал барин, освобождая рядом с собой место, достаточное разве что для десятилетнего ребенка, – потрудитесь сесть рядом со мной и ехать!

– Очень хорошо, государь мой, – спокойно отвечал врач. – Но кто вы сами?

– Я? Вы меня не знаете? – надувая губы и щеки, сказал толстяк. – Впрочем, вы иностранец и недавно еще в столице Российской Империи. Я испанский камердинер князя Потемкина. Но при самой особе светлейшего! – многозначительно пояснил испанец.

– Очень хорошо, господин камердинер. Но что же вам от меня нужно?

– Что? – пожал плечами камердинер. – Я уже сказал. Садитесь и едемте со мной.

– Куда и зачем?

– Зачем вам это знать? Разве недостаточно того, что сам светлейший изволил прислать за вами кабриолет с личным камердинером? Что же вы медлите?

– Мне этого недостаточно. Объясните, зачем я понадобился князю?

– Ах, Боже мой! Ведь вы врач. От вас, естественно, и требуют врачевания. Но если хотите знать, то вот в чем дело. Младенец племянницы светлейшего фрейлины Варвары Васильевны, супруги князя Сергея Федоровича Голицына, флигель-адъютанта императрицы, недомогает. Врачи объявили дитя безнадежным. Прослышав о ваших успехах, светлейший послал за вами. Садитесь скорее едемте!

– Вы видите, господин камердинер, – указывая на толпившихся в воротах пациентов, сказал лекарь, – что меня здесь ожидают многие страждущие. Кроме того, отпустив их, имею еще до вечера несколько обязательных визитов на дом к тяжко больным. Итак, передайте князю, что сейчас прибыть к нему никак не могу.

– Эге, почтеннейший! Вы знаете свое ремесло! Но раз вы удостоены чести быть приглашены светлейшим, то оставьте свои уловки. Всякий знает щедрость князя Потемкина. В случае успешного лечения он вас осыпет золотом.

– Эти все, и многие – свидетели, – холодно отвечал Гвальдо, – что я лечу и бедных и богатых совершенно безвозмездно. Земные сокровища для меня – сор и паутина. Если бы я пожелал – неиссякаемые реки золота пролились бы на меня! Кроме того, имею обыкновение являться к сильным мира сего не иначе, как по личному их зову. Итак, если княгиня Голицына и ее светлейший дядя желают, чтобы я осмотрел их больного ребенка, пусть супруг княгини пожалует ко мне лично и пригласит меня! А засим прощайте, господин камердинер! Не имею времени для беседы с вами!

Говоря это, Гвальдо вошел в ворота дома. Тщетно толстяк взывал к нему:

– Господин Гвальдо! Господин Гвальдо! Постойте! Погодите!.. Как же так пренебречь таким вельможей!?

Гвальдо вошел во двор, и пациенты толпой повалили за ним.

Камердинер Потемкина произнес несколько испанских ругательств, хлопнул бичом и покатил прочь от дома дерзкого врача.

Едва полковник Фридрих Гвальдо вступил во двор дома, его окружили пациенты, прося о помощи и торопясь рассказать о своих недугах, кажется, на всех языках Европы. Полковник, однако, на немецком языке дал понять, что в этот день приема у него не будет, так как в настоящий момент положение звезд не благоприятствует врачеванию. Ответ был переведен остальным и выслушан с величайшим благоговением. Врач вежливо поклонился и поспешно скрылся на одной из лестниц, выходивших в узкий сырой колодцеобразный и достаточно зловонный двор итальянского дома. Поднявшись на третий этаж, выше которого был только чердак, господин Гвальдо толкнул ногой дверь и вошел в небольшую переднюю. Из внутренних покоев доносился звон струн и прекрасный женский голос, певший итальянский романс.

Тут господин Гвальдо довольно приятным баритоном сам начал подпевать. С последними строфами куплета распахнул дверь и так, сияя улыбкой, вошел в обширную роскошно убранную коврами, гобеленами, мягкой мебелью комнату.

На диване полулежала женщина в легком распахнутом на груди, смятом кружевном домашнем наряде. Она была не первой молодости, но разительной красоты. Черные кудри рассыпались вокруг классической головки, покоившейся на подушках. Мощные плечи и грудь, лебединая шея – все тело казалось взятым у античной нимфы.

При ближайшем рассмотрении внешность красавицы при ярком утреннем свете обнаружила бы немало изъянов. Ее черные большие глаза были явно утомлены жизнью, полнота начинала переходить пределы совершенства. В руках у нее была гитара, струны которой перебирали прелестные тонкие пальцы. Одна ножка свисала с дивана, раздвинув легкую одежду, и открывала колено. Золотая туфелька с красным каблучком упала на ковер, и можно было любоваться изяществом маленькой ступни.

Галантно войдя в покой, Гвальдо направился прямо к дивану и хотел было привлечь к себе красавицу, но та резким движением отстранилась, и на лице выразился гнев.

– К чему эти нежности, Джузеппе? – сказала она насмешливо по-итальянски. – К чему это пение? Ни к вашему брюху, ни к докторской профессии не идут такие ухватки.

– Будьте снисходительны, дорогая Лоренца! – на том же языке возразил названный Джузеппе, равнодушно отойдя от дивана и садясь в кресло. – Ваше пение пробудило во мне воспоминания былых счастливых дней.

– Вместо воспоминаний я просила бы вас, Джузеппе, заняться делом. Не понимаю, чего мы здесь дожидаемся уже третий месяц. Вы заставляете меня проводить дни в скучном затворничестве. Если бы не мои соотечественницы, которые живут в этом доме и посещают меня, право, умерла бы со скуки!

– Именно соотечественницы для нас и опасны, дорогая Лоренца, – наставительно заметил Джузеппе. – Они могут собрать сведения о нашем прошлом и распустить невыгодные слухи.