Низко клубится осеннее небо. Простоволосый человек жмётся к маленькому костру. На его коленях пастью раскрыта собачья шапка, отбросив длинные уши с темляками заскорузлых шнурков. Она набита доверху тяжёлыми каменьями.

Сидящий осторожно трогает их, то выкладывает под ноги, то опять копошится и собирает. Всё не может оторваться от игры света в изломах молочного кварца. Путаные волосы слиплись от мокрети, порывы ветра будоражат ручей и залепляют глаза первым снегом.

Ухает, гудит потревоженная непогодью тайга, нудно скрипит дряхлая и кособокая лиственница за спиной, захлебывается монотонным бульканьем маленький водопад, подлаживаясь под гомон взбудораженного леса.

Занемевшее молодое лицо колыхается отёчной усталостью. Квёло пробившаяся бородёнка шевелится в такт пришёптывающим что-то губам. Щуплый и худощавый, смахивающий на подростка паренёк со вздёрнутым по-девичьи носиком.

И глаза-то тлеют шальной, мальчишечьей радостью, вздрагивают морщинистые от воды пальцы нешироких ладоней. Вязко наваливается тягучий сон. Смаривает теплом разыгравшийся, яростно шипящий на снег огонь.

Обжигая коростные губы о край мятого котелка, человек выхлебал кипяток, сладко причмокивая губами и хлюпая носом. Прожевал редкие ягоды брусники и поднялся на ноги. Непонимающе огляделся вокруг, вздохнул.

Зашагал вниз по ручью, сжимая в руке обвислую шапку. Перестилают тропу старые, осклизлые от гнилья колодины, сыплет и сыплет снег, пригибая кусты голубики с ядрёными, перезрелыми ягодами.

Рука на ходу срывает их и пихает в обмазанный соком рот. Озноб продирает стылое, под мокрой одежонкой, тело. Пришлёпывают расползшиеся лосиные бродни. Одеревенелые ноги не чувствуют холода, давят мокрый снег, трясутся.

К исходу катится тысяча девятьсот сорок второй год. Где-то там, за многие тысячи вёрст от этих маловедомых сопок, идут бои, падают со смертным хрипом люди, горят танки, самолёты, оставленное жильё.

Главный геолог прииска Остапов несёт в обмёрзшей ушанке первое жильное золото Белогорья. Он спешит, смахивает со лба холодную испарину, изнывает от трясущей слабости.

Далось оно ох как не легко… С негласного разрешения треста, он оставлял за себя заместителя и уходил в поиск, кормясь случайной дичью, ягодами и грибами.

Через прибрежный ерник мутно качнулась река в студне плывущей шуги. Остыло меркнет свет блеклой зари, прерывисто бурунит в неистовом клёкоте перекат, сгоняя шмотья пены в отстойное место распахнутой глыбью ямы.

Ниже её, на мели, не остерегаясь раскоряченного в ходьбе человека, беспечно жируют припозднившиеся в перелёте чернети. Ныряют и снуют по воде, очищают перья на камнях непуганые и озабоченные утки.

Занемелыми от холода пальцами он выпростал из кармана кургузой шинели поржавелый наган. Опустил шапку на снег и зигзагами пошёл к берегу. "Только бы не улетели, только бы не улетели", — билась мысль, голодный ком подкатывал тошнотой к горлу.

К месту было бы сейчас ружьё, без зарядов брошенное в тайге. Уточки насторожились, перестали нырять и сбились в плотный табунок.

Остапов, уняв дрожливую слабость, двумя руками поднял наган и навёл островерхую мушку под тёмное живое пятно на воде. Снулую долину распороли три хлёстких выстрела, гром их потух в вязкой пелене снежного заряда.

Чернети ошалело взвились и, перелетев вверх по течению, сели за перекат. Распластав по зыбкой воде крылья, одна уточка истомлёно выгибалась шеей, вяло роняла голову, словно ещё искала на дне корм.

Вытаскивала его, щеря смертной зевотой остренький клюв. Валерьян сунул окаменевшей рукой за пояс оружие и шагнул в морозный глянец у берега реки. Доплёлся к ещё трепещущему кому перьев и подцепил негнущимися пальцами за точёную шейку тёплую добычу.

Утка тяжело обвисла, роняя с кончика хвоста брусничные капли крови. В ногах нестерпимые колики. Вызванивает тонкий ледок заберега панихиду ушедшему лету.

Жаркий костёр на забитом плавником острове. Навалы высохших за лето стволов и сучьев взялись бездымным огнём, только шипит и исходит паром мокрый снег. Сохнут расквашеные бродни, сворачиваются от пекла волосы, на синих, схваченных судорожной ломотой ногах.

Валерьян настелил лапника под выворотнем, дальше отступать некуда, вжимается хребтом в остролапое корневище, терпя невыносимый жар. Наскоро ободрал перья, выпотрошил утку, насадил на подвернувшуюся палку, облитую жиром тушку, сунул её в пламя.

Сукровица и жир закипели, закапали на обугленные поленья, в ноздри пьяно шибанул дух поджаренного мяса. Валерьян сглотнул вязкую слюну и, чтобы отвлечься, подвинул ближе замызганную, в слипшемся мехе шапку.

Левой рукой вытащил из неё камень. На плоском сколе разлаписто горел уникальный самородок в форме кленового листка. Только размером со спичечный коробок.

Даже проглядывались на нём лиственные прожилки, и корешок уходил в кварц, словно держался за невидимое, скрытое в земле райское дерево. Вокруг листа кварц густо насыщен золотинами.

— Красота, какая! — шептали его обмётанные простудой губы. — Такого нет ни в одном каталоге, невероятно.

Он протёр глаза тыльной стороной руки, но кленовый листик так и горел осенним отцветом. Смотрел и дивился тому, что природа сотворила такое совершенство, и что далась ему в руки жила коренного золота в самое нужное время.

Представил, как будут радоваться открытию в тресте «Алданзолото», что, через совсем малое время, забурлит жизнью и эта река, и закрытый сумеречной вязью снега неизвестный пока ручей.

В свете огня плавился многоцветьем кленовый листок, казалось, что оторвётся он сейчас и упадёт под ноги дотлевать во мху. Костёр обступила сырая и промозглая ночь.

Болезненная немощь разрывала грудь бьющимся, хрипастым кашлем. Слёзы мочили разгорячённые щёки. Подрагивая в ознобе, подбросил в костёр наносных сушин и натянул парящую жарким теплом одежду.

Задремал, безвольно уронив руки, и огонь жадно охватил шипящую жиром утку. Валерьян испуганно очнулся, вырвал горящую палку с обугленной и съежившейся тушкой. Воткнул её, как факел, в снег.

Жадно глотал без хлеба и соли пресное, пахучее и горячее мясо с рыбьим привкусом. Распаренные мягкие косточки хрустели на зубах.

Мглистая и буранная ночь захлёстывала огонь пригоршнями снега, глубоким рёвом отзывалась тайга, плакали скрипучие лесины и стонали в предчувствии лютой зимы.

А в затишке под корневищем, по-детски приоткрыв рот, безмятежно спал маленький человечек, похитивший золотой ключик к богатствам суровой земли.

Огонь подобрался и безнаказанно грыз полу старенькой шинели, взбираясь вверх, надеясь уничтожить это неистовое существо, незвано вторгшееся в тайгу.

Проворонившие золото духи камлали и выли в бешеной круговерти метели, кружились, пугали прибойными ударами ветра и обессиливали в злобе.

Валерьян проснулся от ожога и торопливо затушил тлеющую полу. Штаны прогорели на бедре, он затёр дыру снегом и, подбросив в костёр дровишек, снова откинулся на смолисто отпаренном лапнике. Запах хвои кружил голову.

К утру разведрило. Снеговые тучи угнало за предел горизонта, и махрово, по-зимнему, нависли близкие звёзды.

Валерьян уже не мог уснуть, запрокинув голову, смотрел в открывшееся небо. Где-то там спешили к югу и горестно кагатали невидимые табуны гусей, до слёзной тьмы в глазах выворачивали душу.

Мерцал кленовый лист в отсветах костра, тихо и нежно перемигиваясь со звёздами. Слегка подморозило, и всё звонила и звонила живая вода хрупкими льдинками, как дальние, канувшие в забытье колокола печальную заутреню.

Тайга, уставшая от шума, испятнав снег палыми от бурелома ветками и лесинами, смиренно притихла, слушая этот звон, подмерзала и жухла в розовеющей стылости цедящегося за хребтами рассвета.

Дико громыхнул железным листом карк черного ворона, он зафуркал где-то над головой пересвистом перьев и опять уронил жутковатый стон "к-кр-кр-кар-р-р-р!", простуженным сипом предрекая всему живому зимнюю долюшку и скудный корм.