Её тусклый, дьявольский свет озарял мертвенно две согбённые тени. Когда зарыли и заровняли, Могутный притащил бурелома, комьев мха и наспех замаскировал раскоп.

— Хватит! Утром подправим… пойдём того гада в кусты оттянем. А потом на бивак, и спать! Нам силы нужны, девка, много сил…

Они перетащили хлюпающее кровью тело врача в овражек. Старик наскоро закидал его землёй, тихо ругаясь в бороду:

— Шашку о тебя осквернил… поганый… Да штоб тебе пусто было… дьявол! Сколь горя наделал…

Пришли в пустой лагерь. Маркелыч разжёг костёр, разогрел в нём банки с тушёнкой, поставил перед Вероникой.

Делал он всё неспешно, уверенно и молча. Приказал сурово:

— Ешь!

— Не могу, какая уж тут еда…

— Сказано, ешь через силу!

Она опять безвольно повиновалась, не разбирая вкуса, глотала горячую тушёнку, слёзы текли по щекам, всё тело колотило дрожью, зубы выстукивали по ложке.

Ужас от случившегося парализовал её сознание, всё казалось нереальным, как во сне… Ей чудилось, что вот сейчас очнётся и увидит у костра знакомые лица ребят… Гусева, врача…

Не могла вместить её душа этих смертей, не осознавала ещё ни слов старика, ни происходящего. Она взглянула на Маркелыча, коршуном застывшего над жарким костром.

Только сейчас заметила, что он в одной белой рубашке, порванной и грязной. Большие ладони его сжимались в кулаки, и опять безвольно распрямлялись сильные пальцы. Огромный и страшный своей мощью, он смотрел на угли, губы что-то шептали сокровенное, не слышимое ей.

Вероника вздохнула, поднялась и заботливо укрыла его спину и плечи одеялом из палатки.

— Благодарствую… слава Богу, прошла у тебя паника… Бе-да-а, девка… надо нам держаться вместе. Мы теперь им лютые враги, станут ловить нас беспощадно, вот поглядишь…

Завтра начнём сниматься отсель, и один уговор — слухать во всём меня. Такие дела не для жалостливого бабьего ума… Золото надо сплавить по реке хоть на пару вёрст, тут сыщут собаками… У нас с тобой очень важное есть дело, окромя бегов от них.

— Какое?

— Не всё сразу, потом скажу… Иди спать, утро вечера мудреней.

— Какой теперь сон! Я боюсь… Зачем он отравил ребят? Он что, шизофреник, больной?

— Задание у нево было такое, с первого дня к таблеткам приручал… А потом дал яд в тех же капсулках… Сволочь. Сам он на такое бы не пошёл, одному такой кус не заглотить, не спрятать, не вывезти золотьё… Кто-то очень сильный и хитрый стоит за ним. Кто?!

Иди спи… Мне подумать надо и тоже вздремнуть малость. Завтра тут не должно быть и следа нашего лагеря, все травинки распрямлю, всё лишнее утопим в яме реки, в улове вот том, и поплывём, девка.

Вот тебе оберег, держи, — старик сунул ей в руки тяжёлый пистолет Стечкина, — хорошая машина, и патронов много… обойма вставлена, вот так взводится, вот предохранитель. Я разобрался, вот ещё три обоймы запасных.

Могутный пристально взглянул ей в лицо своим пронзительным, голубым взором и тихо, приказом добавил:

— Кто бы на нас ни вышел, кто бы ни попытался взять силой… бей наповал и не раздумывай!

— Да вы, что?!

— Ты всё поймёшь, девка, у того порога, к коему я тебя приведу вскорости… и меня уложишь, ежель оступлюсь… дай только срок. Ты не понимаешь груза судьбы, коий пал на твои бабьи плечи, а больше некому быть заместо тебя… время жизни истекает, исходит. Я же тебя насквозь вижу с перьвого дня; характер крутой, а всё под слабую бабу подлаживаешься… добрая ты, от этой причины и невезучая, всяк на доброте и сердобольности норовит ноги вытереть…

— Какая уж есть.

— Родом откель? — допрашивал дед.

— Донская казачка.

— В точку! — обрадованно просиял он лицом. — Тогда у меня на душе покой… Выдюжишь! Порода сломаться не позволит!

— Маркелыч, выпейте спирту, вы продрогли… заболеете, — она принесла свою фляжку и плеснула в кружку.

— Себе малость налей, ты тоже вся дрожишь. Помянём ребяток и-и… казаков моих… как всё в жизни кругами повторяется, чудно мне… Лучше бы я помер, а жили бы они, смерти не ведали… Угораздило попереться в Москву! Досель не пойму, какой чёрт мне это на ухо нашептал, заставил? Пришла идея поставить памятник, накатила…

Старик ушёл спать в палатку, а она долго сидела у огня, озираясь на шорохи в кустах. Тяжёлая рукоять пистолета оттягивала ладонь. Красивое, хищное оружие привораживало. Когда особо сильно затрещало на другом берегу реки, Недвигина вскинула пистолет и ударила короткой очередью на шум. Кто-то испуганно рявкнул. Услышала обеспокоенный голос старика из палатки:

— Каво ты там смалишь? Это медведь с вечера лазит…

— Медведь?! — Она сиганула в палатку к нему, испуганно шаря во тьме рукой. — Ведь может нас задрать?!

— Эхе-хе-е… Медведь — невинное дитя перед свирепостью тех, кто за нами придёт. Спи, девка, коль боишься, прилягай рядышком.

Она девчушкой в страхе приникла к нему и почуяла тяжелую ладонь, оглаживающую щеку и волосы. Эта отцовская ласка успокоила её и усыпила…

Снег был голубым, а огромная лайка, запряжённая в нарты, белой-белой на его фоне. Вероника ехала с Маркелычем по зимней тайге, лайка стремительно и легко несла нарты. Над их головами покоилось низкое звёздное небо…

Они летели по льду какой-то огромной реки, сжатой скалами в заснеженных лесах. Сказочная картина открывалась ей за каждым поворотом, за каждым кривуном… По берегам паслись дикие олени, копытя снег; он фонтанами вздымался и оседал… олени не боялись их и собаки.

Огромная оранжевая луна продиралась через дебри лесов на скалах, пригашая звёзды. Лайка оборачивалась на бегу и смотрела на Веронику умными, огненными глазами… Гонка сквозь ночь в тайгу будоражила, на сердце было легко и привольно. Она чуяла, как крепко держит её, обнимает могучими руками Маркелыч, не дозволяет упасть на крутых поворотах…

Ехали долго, неустанно неслась лайка и вдруг остановилась в верховьях глухого распадка. Старик соскочил с нарт и повлёк Веронику за руку, громко и ликующе сказал:

— Смотри! Смотри! Смотри! Я привёз тебя к царице Ели…

Вероника завороженно глядела на огромнейшую ель, вершиной своей уходящую в небо. Казалось, что она касалась звёзд и они горели на её бархатных, снежных лапах, как украшения. Ель чуялась живой, могучей… вечной! Эпическая музыка лилась от неё, с неба, со всех сторон.

Старик подошёл к комлю и коснулся лбом шершавой коры огромного ствола. Вероника сделала то же самое, а когда подняла глаза, пробралась ими меж толстых ветвей к вершине… вдруг почуяла невесомость, устремилась душой туда, полетела и увидела звезду, лучистую, близкую и родную ей навек, знакомую с рождения…

Уже с необозримой высоты она увидела белую лайку и стоящего подле ели старика. Они глядели на неё. И тут ворохнулась в ней такая жалость к нему, такая жуткая печаль, что вернулась… Лайка лизнула ей в лицо горячими языком.

Вероника вздрогнула и открыла глаза… Солнце поднялось над лесом, его горячие лучи лизали её щёки через отвёрнутый вход палатки. Маркелыча не было рядом. Она испуганно вскочила и выглянула наружу.

Старик сидел на корточках у берега, неотрывно глядел на бегущую воду, на живую игру солнечных зайчиков по ней. Река дышала, лилась, пошумывала на перекатах меж камней — пахла свежестью и жизнью.

Вскоре они уже работали. Маркелыч так тщательно замаскировал раскопки, что трудно было случайному человеку заметить это место, да ещё надо было попасть на эту полянку среди лесов и сопок.

Потом он повёл её к теклинке, со вздохом выдернул крест из могилы казаков, глухо промолвил:

— Господь заставил мучиться всю жизнь… Я их всю жизнь перезахоранивал… думал часовенку тут срубить над убиенными… Не довелось. Всё пошло по второму кругу. Опять… — Он положил крест на могилку и прикрыл, замаскировал тонким дёрном.

Вероника глядела на него, и ей стало страшно от той боли, той необратимости греха, что читались на лице и в глазах Маркелыча. Он ссутулился, померк весь.