На первый взгляд, жизнь в городе шла своим чередом: жители ходили на работу, прохожие заполняли улицы, торговали по-прежнему магазины…

И все же Рига, казалось, существовала только для немцев: лишь они непринужденно расхаживали по ули­цам, сидели в ресторанах и кафе, громко смеялись и разговаривали на всех углах.

Тем временем в городе шла и другая, странная и страшная жизнь. Молодых латышей насильно отправляли в Германию. Транспорт за транспортом с девушками и подростками уходил из Латвии. В застенках гестапо казнили всех, кого подозревали в симпатиях к коммунистам. Евреев убивали и сжигали в газовых камерах. Десятки тысяч евреев были замучены, казнены, сожжены, а их продолжали ловить и “обезвреживать”. Коммунисты были уничтожены все до одного – об этом не раз писалось в приказах и листовках. Но коммунисты появлялись вновь и вновь, точно они были бессмертны. Заводы не давали продукции. Поезда с немецкими солдатами шли под откос. Распространялись подпольные газеты. Самолеты взрывались на аэродромах.

Рига жила двойной жизнью: одна была наружная, показная, сравнительно благополучная; другая была наполнена непрекращающейся борьбой, смертью, отчаянием и надеждой.

Но самым непостижимым в этой двойственной Риге было для меня мое собственное существование.

Впервые за все свои тридцать лет я вел образ жизни ничего не делающего рантье.

Железнов, который находился рядом со мной, был поглощен бурной и опасной деятельностью. Он исчезал по ночам и не появлялся по нескольку дней, делал множество дел и при всем этом успевал играть роль моего шофера.

В сложном механизме, каким являлось организованное антифашистское подполье, он был одним из тех, кто очень способствовал слаженной работе всего подполья.

Не знаю, было ли это врожденной способностью или у него постепенно выработались профессиональные навыки, но конспиратором Железнов был необыкновенным!

Он ускользал от гестаповских ищеек с удивительной ловкостью. Не скажу, что гестапо держало меня и мою квартиру под неослабным надзором, но интерес ко мне со стороны полиции, разумеется, не ослабевал никогда. Тем не менее Железнову удавалось создавать у нее впечатление, что он всецело поглощен лишь специфическими делами английского резидента Блейка.

О том, что делал Пронин, я говорить не берусь. Но если Железнов изо дня в день участвовал в делах, требовавших от него исключительной смелости и ловкости, Пронин, я думаю, делал еще больше.

А я в это время неторопливо вставал по утрам, пил кофе, встречался с Янковской, фланировал по ули­цам…

Я старался поменьше привлекать к себе внимания, боялся выдать себя, и мне казалось, что я совсем не гожусь в актеры.

Иногда мы с Янковской ездили в гости ко всяким негодяям, которых давно пора было расстрелять. Время от времени я принимал своих девушек, снабжавших меня недорогой информацией. Впрочем, девушки отсеивались, они заходили все реже и реже, я не проявлял большого интереса ни к их сообщениям, ни к ним самим…

Да, такова была внешняя сторона жизни, и если бы рядом не находился Железнов, если бы я не сознавал, что где-то поблизости находится Пронин, если бы мне не была ясна вся шаткость и зыбкость собственного моего положения, я бы мог вообразить себя персонажем какого-нибудь мещанского романа, перенесенным волею автора в прошлый век…

За этот год я крепко подружился с Железновым, стал называть его Виктором, а он меня Андреем; мы были погодки, и в главных своих направлениях жизнь наша текла одинаково.

Сын питерского рабочего, погибшего на фронте в бою против Юденича, Виктор Железнов еще подростком познакомился с Прониным. После гибели отца тот как бы взял над мальчиком шефство. Виктор учился, очень много учился, – на этот счет Пронин был суров. Получив образование, Виктор, всегда чуточку влюбленный в своего опекуна, пошел на работу в органы государственной безопасности, и в ранней юности, и в последующие годы Пронин во всем был для него при­мером.

Меня интересовала история появления Пронина в Риге, и Железнов, хоть и не очень подробно, рассказал мне об этом.

Когда командование решило заслать Пронина в тыл к гитлеровцам, план переброски вырабатывал он сам.

В часть он прибыл под фамилией Гашке; о том, кто это на самом деле, знали только командир, комиссар полка да командир роты, в которую был назначен Гашке. Пронин ждал подходящего случая. Таким он посчитал день, когда осколком снаряда был убит начальник штаба полка. Так как на эти же дни был намечен отход группы наших войск на новые позиции, Пронин получил приказы, которые через два дня должны были устареть, хорошенько запомнил дислокацию войск, которая через два дня должна была измениться, и собрался в путь.

Проводить “перебежчика” прибыл начальник разведотдела армии.

На тот случай, если бы у немцев оказался на нашей стороне какой-нибудь осведомитель, в целях полной дезинформации был пущен слух, что Гашке проник в штаб полка, убил начальника штаба и похитил секретные документы.

Выждав, когда в постоянной перестрелке между противными сторонами наступало недолгое затишье, начальник разведотдела и Пронин вышли на линию расположения роты.

Они стали за кустами жимолости. Пронин в последний раз измерил глазами расстояние, которое ему предстояло прибежать, пожал своему провожатому руку – в его лице он прощался со всем тем, ради чего шел рисковать своей жизнью, – шагнул было из-за кустов, и в этот миг немцы снова открыли стрельбу.

Нет, не по перебежчику, его они не успели еще увидеть, и, однако, один из выстрелов поразил Пронина.

Он покачнулся и прислонился к ветвям жимолости, которые не могли служить никакой опорой.

– Вы ранены? – тревожно воскликнул начальник разведотдела, хотя это было очевидно без слов.

– Кажется, – сказал Пронин. – Где-то под ключицей…

– Ну, в таком разе пошли в госпиталь, – предложил начальник разведотдела. – Операция отменяется.

– Ни в коем случае! – возразил Пронин. – Надо идти.

– А как же рана? – спросил начальник разведотдела.

– А может, она и послужит мне лучшей рекомендацией, – сказал Пронин. – Вы сами видите, обстановка не для госпиталя!