— Знаешь, я пойду к себе, поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

— Затем, — неумолимо продолжала Кэрол, — в своей речи, произнесенной третьего мая, он опять употребил это выражение. Это известная его речь, в которой он проинформировал нас о полном уничтожении Ленинграда… — Она заглянула в свою таблицу. Вполне вероятно, что он произнес «ку-де-гра».

Нет, в конце "с". Он произнес это слово как раньше.

Она положила таблицу в шкаф и закрыла его на ключ. Николас заметил, что закрывающее устройство отреагировало на ее отпечатки пальцев. А значит, этот шкаф нельзя открыть без Кэрол даже при наличии ключа-дубликата.

— Ну и что же? — спросил он.

Кэрол ответила:

— Я не знаю, но все это неспроста. Кто воюет на поверхности?

— Железки.

— А где люди?

— Ты прямо как комиссар Нюнс, допрашиваешь людей, когда им пора спать.

— Люди в убежищах, — сказала Кэрол, — под землей. Как и мы. А вот когда ты обращаешься к ним и просишь искусственную поджелудочную железу, тебе говорят, что они есть только в военных госпиталях, которые, вероятно, находятся на поверхности.

— Я не знаю, — ответил он, — да меня и не интересует, где они находятся. Я знаю только, что они имеют право на их получение, а мы нет.

— Если войну ведут железки, то кто же лечится в военных госпиталях?

Железки? Нет. Потому что получивших повреждение железок отправляют на заводы, на наш, например. А железки сделаны из металла, поджелудочные железы им ни к чему. Разумеется, некоторые люди на поверхности все-таки живут; наше правительство в Ист-Парке, а в Нар-Паке — советское. Разве поджелудочные железы предназначаются для них?

Он молчал — она совершенно сбила его с толку.

— Что-то здесь не так, — продолжала она. — Какие могут быть госпитали, если там нет ни солдат, ни гражданских, которые могли бы получить тяжелое ранение и нуждались бы в искусственной железе? А нам они ее не дают. Мне, например, отказали в железе для Соузы, хотя они и знают, что без нее нам не выжить. Подумай об этом, Николас.

— Хм, — задумчиво ответил Николас.

— Тебе придется придумать что-нибудь поубедительнее, чем «хм», Ник, и довольно скоро.

На следующее утро, едва открыв глаза, Рита спросила его:

— Я видела вчера, как ты вышел из зала вместе с этой… как ее там?

Ах да, Кэрол Тай. Но почему?

Николас, еще не успевший умыться холодной водой, почистить зубы и привести себя в порядок, небритый и выбитый из колеи, растерянно пробормотал:

— Я должен был подписать свидетельство о смерти Соузы. Дела.

Он поплелся в ванную и обнаружил, что она заперта.

— Ну ладно, Стью, — попросил он, — заканчивай бриться, мне нужно в ванную.

Дверь открылась, и в самом деле там оказался его младший брат, старательно брившийся перед зеркалом.

— Не обращай на меня внимания, — сказал Стью, — заходи и…

Из соседней комнатушки раздался резкий голос его жены, Эдит:

— Сегодня мы умываемся первыми, Ник, ведь твоя супруга вчера вечером целый час принимала душ, так что будь добр, подожди.

Он согласился с доводом Эдит и, пошаркивая ногами, поплелся на кухню, которую им не приходилось делить ни с теми соседями, что жили справа от них, ни с теми, что слева, и стал разогревать на плите кофе. Этот кофе он заварил еще вчера вечером, готовить свежий у него не было сил. И к тому же искусственных зерен им дали совсем мало, и их наверняка не хватит до конца месяца. И тогда ему придется выпрашивать, одалживать и выменивать у других жителей убежища, на сахар — ни он, ни Рита не злоупотребляли сахаром хотя бы горсть этих эрзац-бобов.

Я бы выпил целое море кофе, подумал он, если бы нам давали вдоволь этих зерен. Однако норма их выдачи (как, впрочем, и всем остального) была строго ограничена. Рассудком, за годы, проведенные под землей, он с этим примирился, но организм его жадно требовал еще и еще кофе. Он еще помнил вкус настоящего кофе, который пил до того, как поселился в убежище. Мне было тогда девятнадцать, вспомнил он, и я был на первом курсе колледжа, я тогда только-только начал пить кофе, вместо солодовых напитков, которые дают детям. Я только начал взрослеть, когда это произошло…

Но как частенько говаривал Талбот Йенси, сияя от радости или хмурясь как туча в зависимости от обстоятельств: «По крайней мере, они не сожгли нас дотла, потому что мы успели подготовиться. Потому что в нашем распоряжении был целый год для того, чтобы обосноваться под землей, и об этом мы никогда не должны забывать». И Николас не забывал, и даже сейчас, подогревая вчерашний искусственный кофе, он думал о том, что его могли сжечь дотла пятнадцать лет назад или уничтожить холин, содержащийся в его теле, при помощи ужасного американского нервно-паралитическом газа, самого опасного из всех когда-либо придуманных этими свихнувшимися идиотами из правительства, находившегося в существовавшем некогда Вашингтоне, округ Колумбия. О себе-то они тогда позаботились, приняли противоядие, атропин, и чувствовали себя в безопасности. В безопасностиот нервно-паралитического газа, изготовленного на химическом заводе в Западной Индиане по заказу печально известной фирмы «Эф-Эм-Си». Но не в безопасности от советских ракет. И Николас понимал его, и радовался, что находится в убежище и пьет этот кофе, пусть он и горький.

Дверь ванной наконец открылась, и Стью сообщил: «Я закончил». Николас направился в ванную, но в этот момент кто-то постучал в дверь. Ему пришлось уступить обстоятельствам — положение обязывает, ведь его избрали Президентом. Николас открыл дверь — и сразу понял, что перед ним не просто гости, а депутация. К нему опять пришли Йоргенсон, Холлер, Фландерс, активисты убежища, а за ними Петерсон, Граци, Мартино, Гиллер и Христиансен, их помощники. Он вздохнул и впустил их.

Они бесшумно, наученные горьким опытом, проскользнули внутрь, и сразу в ем комнате стало тесно. Как только входная дверь закрылась, Йоргенсон сказал:

— Мы придумали, как выйти из создавшегося положения, Президент. Мы не ложились спать до четырех утра и все обсудили.

— Что вы обсудили? — спросил Николас, хотя знал, о чем они говорят.

— Мы берем политкомиссара на себя, этого Нюнса. Мы устроим драку на двадцатом этаже, добраться до него не так-то просто, потому что лестница завалена ящиками с деталями для железок. На то, чтобы разнять дерущихся, ему потребуется не меньше получаса. А это даст вам, Президент, достаточно времени.

— Кофе? — спросил Николас, возвращаясь на кухню.

— И сегодня же, — ответил Йоргенсон.

Николас молча пил кофе. Ему хотелось оказаться в ванной. И запереться там от жены, брата, невестки и членов этого комитета, чтобы они не могли добраться до него. И от Кэрол, подумал он. Ему очень хотелось запереться от них всех. И просто побыть в ванной одному, чтобы никто не мешал. Просто побыть.

И тогда, если бы он сумел там просто побыть, может, ему удалось бы подумать. И стать самим собой. Не Николасом Сент-Джеймсом; Президентом убежища «Том Микс», но самим собой, человеком, и тогда он бы сообразил, действительно сообразил, — прав ли комиссар Нюнс, и законам следует подчиняться, или права Кэрол, и происходит что-то подозрительное и странное. На что натолкнулась Кэрол Тай, собирая записи речей Йенси, произнесенных им в прошлом году? «Coup de grace», подумал он, «это смертельный удар по мне, чтобы отправить меня в мир иной».

Он повернулся лицом к активистам; в руке у нею все еще была чашка кофе:

— Сегодня, — сказал он, передразнивая Йоргенсона, которого недолюбливал — у Йоргенсона была бычья шея, выдававшая любителя пива и соленого печенья.

— Мы знаем, что нужно спешить, — раздался хриплый голос Холлера — его раздражало, что Рита присутствовала при этом разговоре и к тому же, не обращая внимания на гостей, продолжала причесываться перед зеркалом.

Разумеется, они боятся этого полицейского, политкомиссара, и все же решились сюда прийти.