Можете называть меня Д. Т. Это сокращение от немецкого имени Дитер, а сейчас я в Америке, и в этой странной стране Д. Т. будет в самый раз. И поскольку у меня иссякло терпение, потому что время я здесь убиваю совершенно бесцельно, то пора возроптать. Не оттого ли я и пишу эту книгу? Ведь мы когда-то дали клятву молчать. Как-никак я служил в беспримерно секретном отделе разведки. Он входил в состав СС и имел спецификацию «Особый отдел IV-2a», мы были напрямую подчинены самому Генриху Гиммлеру. В нынешние времена этот человек слывет чудовищем, и я не собираюсь становиться его адвокатом: он ведь и впрямь оказался чудовищем, каких еще поискать.

Так или иначе, Гиммлер очень своеобразно мыслил, и одна из его идей подвигла меня в конце концов заняться литературным творчеством, а занятия эти, смею вас заверить, будут далеко не банальными.

Членов нашей элитной группы Гиммлер принимал в небольшом лекционном зале со стенами, обшитыми темными ореховыми панелями, и зал этот был рассчитан всего на двадцать мест: четыре ряда по пять стульев в каждом. Однако я не намерен докучать читателю такими деталями. Куда интереснее нетривиальные концепции, которых придерживался Гиммлер. Именно они и заставили меня усесться за написание мемуаров, которые просто обречены на то, чтобы вызвать переполох в обществе. Я прекрасно понимаю, что выхожу под парусом в бурное море, потому что мне предстоит искоренить великое множество предрассудков. При одной мысли об этом я испытываю нечто вроде раздвоения личности. Как офицерам разведки нам сплошь и рядом приходилось самым тщательным образом скрывать от стороннего взгляда собственные находки. Техника утаивания сама по себе стала своего рода искусством, но в ходе дальнейшего повествования я вынужден пренебречь подобными навыками.

И хватит об этом! Позвольте представить вам Генриха Гиммлера. Тебе, читатель, придется сейчас не просто. Этот человек, которого за глаза все называли Хайни, превратился к 1938 году в одного из четырех главных руководителей всей Германии. Однако его излюбленным коньком и тайной интеллектуальной страстью так и осталось изучение всего так или иначе связанного с кровосмешением. Этим — и едва ли не им одним — и занимался наш засекреченный элитный отдел, и открытия наши мы обсуждали исключительно в узком кругу. Инцест, как постулировал Хайни, является неотъемлемым атрибутом жизни низших слоев населения в патриархальном обществе по всей земле. Даже у нас в Германии крестьянство на регулярной основе практиковало кровосмешение вплоть до самого конца девятнадцатого столетия.

«Как правило, образованные люди предпочитают об этом помалкивать, — говорил Гиммлер. — В конце концов, ситуация не поддается исправлению. Да и кому придет в голову унижать и без того обездоленных людей, официально доказывая их инцестуальное происхождение? Нет, в цивилизованном обществе любой формации такую грязь предпочитают не выметать из-под ковра».

Что, безусловно, справедливо по отношению к официальным властителям во всем мире, за исключением, правда, самого Генриха Гиммлера. У него имелись на этот счет экстраординарные идеи. Я вынужден повторить, что для человека с невыразительным и практически лишенным подбородка лицом он был феноменально умен и фантастически глуп одновременно, и эта смесь сама по себе производила пугающее впечатление. Например, он объявил себя язычником. Он утверждал (скорее, даже проповедовал), что обращение в язычество гарантирует человечеству куда более здоровое будущее. Потому что каждому тогда откроется доступ к считающимся ныне неприемлемыми наслаждениям. Правда, никому из нас не удавалось представить себе оргию плоти, настолько захватывающую и всепоглощающую, чтобы какая-нибудь из ее участниц нашла в себе смелость совокупиться с Генрихом Гиммлером. Нет и еще раз нет, даже войдя во вкус экстремального экспериментаторства!… Потому что перед ее взором мелькало бы его лицо, ничуть не изменившееся с тех пор, как он подпирал задом стенку на школьном балу, долговязый тощий очкарик (однако с пивным животиком), эмоционально фрустрированный и физически неадекватный. Подпирать задом стенку на протяжении всего бала — он был обречен на это навеки.

Но с годами Гиммлер проникся одержимостью вещами и мыслями, о которых не решался заговорить вслух никто другой (а как, спрошу я вас, сделать первый шаг в неизведанное, не сформулировав цель заранее?). Особенно интересовали его умственно недоразвитые. Почему? Потому что Гиммлер придерживался теории, согласно которой лучшие человеческие качества вплотную смыкаются или, как минимум, тесно граничат с худшими. Исходя из этого, он предположил, что одаренные дети, рождающиеся и вырастающие в бедных, ничем не примечательных семьях, непременно должны быть плодами кровосмешения. Инцестуариями, как это следовало бы сформулировать, или (согласно отчеканенному им термину) инцестуарийцами. Немецкое слово Blutschande (кровосмешение, буквально — позор крови) ему не нравилось, равно как и более политкорректное словосочетание Dramatik des Blutes (драма крови).

Никто из нас не чувствовал себя достаточно компетентным, чтобы поставить эту теорию под сомнение. Едва ли не с момента учреждения С С Гиммлер осознал, что одной из первоочередных нужд новой службы является организация особых исследовательских групп. В обязанность нам вменялось изучение самых фундаментальных вещей на свете. Как сформулировал Гиммлер, дело национал-социализма напрямую зависит от такой категории, как die letzten Fragen (последние вопросы). Нам предстояло вплотную заняться проблемами, к которым другие народы не смеют и подступиться. И во главе перечня этих проблем первым номером шел инцест. Германскому коллективному разуму надлежало возродиться из пепла, чтобы подать вдохновляющий пример всему образованному человечеству. Генриху Гиммлеру также следует отдать должное (придерживаясь его собственных приоритетов) за бесстрашное вторжение в область проблем, связанных с сельским укладом жизни. Как подчеркивал сам Гиммлер, сути земледелия не постигнешь, пока не залезешь в душу к земледельцу. А чтобы понять привязанного к земле человека, надо заговорить о кровосмешении.

Здесь, смею вас заверить, он вскидывал руку в жесте, позаимствованном у фюрера, — едва заметно вывернув кисть полуповоротом запястья.

«Подаем мясо! — провозглашал Гиммлер. — А к нему — картошечку! — Тут он делал паузу, чтобы перевести дух. — Да, инцест! Вот из-за чего крестьянин в старину был столь набожен. Вечный страх перед собственными прегрешениями непременно развивается в одну из двух прямо противоположных сторон. В сторону полного подчинения религиозной практике или в сторону нигилизма. Со студенческих времен мне запомнились слова Фридриха Энгельса, верного приверженца Маркса: "Как только Католическая церковь осознала, что адюльтеры невозможно предотвратить, она сделала невозможным развод». Блистательное замечание, пусть и из грязных уст. Но ведь то же самое можно сказать и о кровосмешении. Его тоже невозможно предотвратить. Вот почему крестьянин живет так богобоязненно».

Он кивал. Кивал два раза подряд, как будто именно пара кивков требовалась ему, чтобы убедить нас в его неколебимой правоте.

Часто ли и насколько часто, спрашивал он у нас, удавалось среднестатистическому крестьянину избежать инцестуального искушения? В любом случае, это было непросто. Тогдашние крестьяне, мягко говоря, не отличались привлекательной наружностью. Тяжелый физический труд портил им лицо и фигуру. Кроме того, от них вечно несло навозом — с полей и из хлева. А уж как они пропотевали летом на солнцепеке! С оглядкой на все это, разве не устремлялся основной инстинкт в заведомо запретную сторону? А если учесть практическое отсутствие какой бы то ни было общественной жизни, как им было избежать суматошных соитий между братьями и сестрами, отцами и дочерьми?