Выпивая по вечерам в трактире, Алоис старался добрать самоуважения. Его нелюбовь к церкви стала к этому времени главной темой застольных разговоров. Дома он запасался дополнительной информацией, почитывая антирелигиозную книгу, раздобытую у местного букиниста, Ганса Лицидиаса Кернера, с коим он частенько пил пиво. И хотя книготорговец явно предпочел бы беседу на светские темы (правда, выражал он это, на свой ученый лад, лишь подчеркнутым молчанием и эпизодическими кивками), само его присутствие — умное, гладко выбритое лицо (ни бородки, ни усов, однако же пышные бакенбарды), крошечные очки на носу и остатки благородных седин на полуоблысевшей макушке (одним словом, внешне он смахивал на Шопенгауэра, пусть и отдаленно) — придавало резким антиклерикальным высказываниям его постоянного покупателя дополнительную силу; так, по крайней мере, казалось сослуживцам Алоиса по таможне. И пусть никого здесь нельзя было назвать человеком набожным («Кому охота, чтобы его кастрировали!» — так большинство из них относилось к соблюдению заповедей), были они как-никак чиновниками на государственной службе. Так что им становилось несколько неуютно, когда в их присутствии издевались над такой престижной и статусной институцией, как святая Римско-католическая церковь.

Но Алоису было на это наплевать. Он бесстрашно рассуждал о собственном бесстрашии:

— Если и существует какое-нибудь Провидение, кроме августейшей воли императора Франца-Иосифа, то лично мне с ним сталкиваться не доводилось.

— Алоис, не все зависит от человека, пусть и облеченного властью, — осмеливался возразить ему непосредственный подчиненный.

— Ты, конечно, о таинствах? Таинства, таинства, повсюду таинства, все заперто на ключ, а ключ в руках у церковников — так, что ли?

Слушатели натужно посмеивались. Но Алоис вспоминал о Кларе и о том, как ее богобоязненность кладет ему в протянутую руку камень. Нет, он размелет этот камень в крошку, в труху, в пыль!

— В Средние века, — начинал он по-новой, — и это вас наверняка удивит, шлюхи пользовались большим уважением, чем монахини. И у них даже была своя гильдия. Блядская! Я читал об одном женском монастыре во Франконии, который просмердел настолько, что в дело пришлось вмешаться самому папе. А почему? Потому что блядская гильдия Франконии пожаловалась ему на незаконную конкуренцию со стороны франконских монашек.

— Заливаешь! — разом восклицали здесь сразу двое собутыльников.

— Правда, и ничего, кроме правды. Господин Кернер может показать вам точное место в книге.

Тут господин Кернер медленно и задумчиво кивал, чувствуя, что выпил уже слишком много, чтобы решить, на чью сторону встать в этом споре.

— Да, — продолжал Алоис, — и папа распорядился послать в монастырь с инспекционным визитом епископа. А знаете, что установил инспектирующий епископ? Что половина монахинь беременна. Вот вам строгий факт. Папа решил приглядеться и к прочим монастырям — и что же он там обнаружил? Оргии. Педерастические оргии в том числе.

Алоис произносил это с такой убежденностью, что в разговоре всякий раз возникала пауза, достаточная для того, чтобы он успел изрядно отхлебнуть из кружки.

— И это, разумеется, — Алоис успевал не только выпить, но и перевести дыхание, — не должно нас удивлять. Даже в наши дни половина католических священников живет с мальчиками. И нам это прекрасно известно.

— Ничего такого нам не известно, — бормотал один из молодых таможенников. — У меня есть брат, и он католический священник.

— В таком случае снимаю перед ним шляпу. Конечно, если он твой брат, то это совершенно другое дело. Но про остальных такого не скажешь. И вот еще что: нормальные мужики в церковной среде еще хуже педиков! Знаете, что сказал папа? Тот самый папа, про которого я вам рассказывал. «Зачем священникам жениться, — сказал он, — пока у мужланов имеются жены?» — Голосовым напором он давал понять младшим по званию: здесь надо выразить восхищение хохотом и овацией. И каждый раз гремел хохот. — Так вот оно все и устроено. У какого-нибудь купчишки одна жена, у священника — десять, а епископу и вовсе не попасть в Царствие Небесное — такое число жен ему придется бросить на земле.

— Какому такому епископу?

— Нашему епископу! Линцскому!

Алоис не забывал о епископе Линцском, шесть лет назад отказавшемся благословить его брак с Кларой. Наверняка припоминал и то, как, чтобы не платить за перевод прошения на латынь, ему пришлось подписать свидетельство о бедности. История ушла в прошлое, а осадок остался.

По дороге домой он как-то раз пришел, однако же, к неутешительному выводу: с нападками на церковь пора заканчивать. Ему было пятьдесят четыре года, и собственная карьера изрядно занимала его, но никак не тревожила. Он знал, что его ждет служебный рост до определенного уровня, но и только.

А тут некий высокопоставленный чиновник из Министерства финансов, приятель Алоиса, шепнул ему, что наверху рассматривают возможность назначения Алоиса Гитлера главным таможенным инспектором в Пассау. Учитывая отсутствие у кандидата формального образования это означало бы колоссальный прыжок через головы других претендентов на повышение.

«Однако теперь следи за собой, Алоис, — сказал ему приятель. — Назначения ждать еще год. И если ты хочешь, чтобы оно состоялось, позаботься о своем добром имени».

Алоис всегда считал себя человеком исключительным: он никого не боялся (кроме пары-тройки таможенных начальников) и обладал гипнотической притягательностью для женщин. Многие ли мужчины вправе похвастаться столь счастливым сочетанием истинно мужских качеств? Более того, ему до сих пор было целиком и полностью наплевать на общественное мнение. Так что в этом плане он и вовсе был уникумом.

И вдруг высокопоставленный приятель из Министерства финансов (услышав кое-что от другого чиновника, еще более высокопоставленного) говорит ему: «Остерегайся жителей Браунау».

Этот совет отравил Алоису жизнь, потому что не мог он решить, стоит ли прислушаться к словам приятеля, который пользовался репутацией завзятого шутника. Строго говоря, именно этот приятель сказал ему некогда: «В Браунау живет жалкий сброд. Не принимай этот народец всерьез, просто-напросто его игнорируй». К этому-то совету Алоис как раз охотно прислушался; однако нынче вечером он и впрямь наговорил много лишнего — если слух о переводе в Пассау имеет под собой почву. И вдруг он осознал, насколько на самом деле честолюбив, честолюбив в той мере, в какой до сих пор не осмеливался себе признаться. Конечно, ему не сдержать себя — реку краном не перекроешь. Но вместе с тем он осознавал: с издевками над церковью пора кончать.

Да, жена по-прежнему отвергает его и думает только о младенце — вот уж не сосунок, а сосун, титьку изо рта практически не выпускает!… Однако следует смириться. От Клары как от жены изрядная польза. Хорошая мачеха, хорошая повариха, хорошая прихожанка.

Конечно, сам он не собирается ходить к святой мессе, кроме как по большим праздникам (потому что по праздникам это дело государственное). Чесотка у него и так есть, и никакими исповедями этого не исправишь. Зудит кожа и чешется, чешется и зудит. Серьезному императорскому чиновнику вроде него не след раскрывать душу перед каким-то священником.

А вот женщинам в церкви самое место. Поэтому усердная прихожанка Клара, признался он себе, вносит свою лепту в его неминуемый карьерный успех.

В своем кругу мы считаем чрезмерные человеческие амбиции одним из инструментов для достижения наших целей. Мы с готовностью подключаемся к любому порыву, имеющему шанс превратиться в манию. А к честолюбию это относится в первую очередь. Однако оно в известном смысле связано и с Промыслом Божьим. В конце концов, сам Господь сделал смертного честолюбцем (Ему хотелось, чтобы тот стремился выделиться в среде себе подобных повышенным религиозным рвением).

Разумеется, Господь просчитался. Как не устает повторять Маэстро, человек, страдающий чрезмерной амбициозностью, преуспевает лишь в одном отношении: он доказывает недальновидность Господню. Б-н, желая привнести в сотворенный Им мир дух вечных инноваций, наделил человека волей едва ли не полностью независимой от Него самого. И опять-таки Он ошибся. Честолюбие не только самое сильное изо всех человеческих чувств, но и самое нестабильное. Кто, как не рьяные честолюбцы, клянет Господа, едва от них отвернется удача?