Кое-кто в Линце (он знал об этом и считал таких людей глупцами) был шокирован слухами о фройляйн Катарине Шратт, актрисе, ставшей фавориткой Франца-Иосифа. Возможно ли такое? Ведь супруга Франца-Иосифа, ее величество Елизавета, писаная красавица. Новость распространилась молниеносно, однако Алоис не был ни удивлен, ни шокирован. Он понял. Часть меда надо оставлять самому себе.

Но не будем поддаваться возвышенным фантазиям Алоиса. На самом деле он пчел несколько побаивался. Когда-то давным-давно они покусали его так свирепо и апокалиптично (смешное словцо в моих устах, не правда ли?), что он не забыл своего тогдашнего обморока. Что-что, а причинять боль они умеют! Такие крошечные и вместе с тем такие зловредные! Он понял, что такую муку пчелы сами по себе принести не могут. Их маленькими жалами тебя жалит солнце! А к укусам солнца ему было не привыкать. В августе, во второй половине дня, в мундире и в шлеме… сколько он так простоял под его беспощадными лучами? Разумеется, он понимал ярость солнца, а пчелы были всего лишь трансляторами этой ярости, точно так же как он сам — транслятором воли Габсбургов; и он, и они оказались тем самым приближены к источнику бесконечного величия.

Не было ли это самообольщение всего лишь побочным продуктом приближения неизбежной отставки? Не без трепета я ждал новых перемен, которым суждено было произойти, едва Алоис с семьей переселится на ферму.

В первую же супружескую ночь на новом месте, в Хафельде (дело было в апреле), Клара вновь забеременела. До тех пор она с детьми оставалась в Пассау. Эдмунд прихварывал, и вообще стояла зима. Хуже того, до окончательного ухода в отставку в конце июня Алоис мог бывать на ферме только наездами. К апрелю Клара, однако же, набралась смелости столкнуться лицом к лицу с неизбежными трудностями и, прихватив детей и пожитки, переехала в Линц. Трудности усугублялись тем, что Алоис-младший, который мог бы помочь ей при переезде, вынужденно задержался в Пассау до окончания учебного года, поселившись на это время у их ближайших соседей. Анжела, однако же, оказалась большой подмогой. Она сама настояла на том, чтобы переехать, не завершив учения, лишь бы подсобить Кларе в ее нелегком пути. «Школа обождет, — сказала она. — На следующий год я наверстаю упущенное. А сейчас я нужна тебе на ферме. И мне самой хочется».

Она была права. Клара согласилась и к тому же растрогалась. Можно сказать, именно с этой минуты она и полюбила Анжелу как родную дочь. При всей ее наивности у Клары хватило мозгов понять, что падчерица повинуется искреннему порыву. Девочке нравилось в школе, но Клару она любила сильнее, и та, в свою очередь, стала теперь для нее чем-то большим, чем просто добрая мачеха, куда большим.

Преодолев все препятствия, они ближе к полудню прибыли на поезде в Линц, где их, разумеется, уже дожидался Алоис, нанявший большой конный фургон, погрузившись в который и сложив туда же чемоданы, баулы, ящики и коробки, семья проделала последние пятьдесят километров до Хафельда.

Эта часть пути растянулась на все время с. полудня до заката, но денек выдался теплый, а муж Клары, к всеобщему изумлению, развлекая ее и детей, всю дорогу пел — одну песню за другой, — и голос у него оказался совсем недурным, и Клара своим нежным сопрано то и дело подпевала ему (правда, лишь в тех случаях, когда знала слова). Алоис был в отличном настроении, что случалось нечасто; он явно гордился тем, как лихо управляется с лошадьми и фургоном. Много лет прошло с тех пор, как он в последний раз взбирался на козлы, да и сейчас уже чуть было не нанял кучера, но, вспомнив, что как-никак собирается стать фермером, решил взять ответственность на себя.

Прежний хозяин, следуя местному обычаю, оставил в печи дрова и лучину, так что вскоре по прибытии во всем доме стало совсем тепло. Они привезли с собой картофельный суп в кастрюле, привезли хлеб и ливерную колбасу, так что с едой проблем не было. Блаженно отошли ко сну. Весь следующий день Алоис планировал провести с семьей, прежде чем вернуться на арендованном фургоне в Линц.

Однако на первую ночь на новом месте Алоис запланировал еще кое-что. В свете керосиновой лампы, зажженной в спальне, Клара выглядела просто прелестно, а когда он сказал ей об этом, она в ответ весело рассмеялась.

— Ты тоже, Дядюшка, — сказала она. — И нос у тебя обгорел в дороге.

— Ах, ты по-прежнему называешь меня Дядюшкой. Уже почти десять лет, как мы женаты, и кто же я для тебя? Дядюшка Алоис? Может быть, даже старый дядюшка Алоис?

— Нет, мы тобой гордимся. А сегодня особенно. Лошади, фургон… И ты со всем справился. И так успешно. А ведь раньше ты этим не занимался.

— Я, знаешь ли, умею многое из того, о чем ты даже не догадываешься. Не так-то я прост, как тебе кажется.

— Мне не кажется, что ты прост. Нет, ни в коем случае.

— А что же тогда тебе кажется? Давай, выкладывай, моя маленькая племянница!

Она редко решалась на откровенные разговоры с ним, но нынешней ночью, во многих отношениях исключительной, расхрабрилась:

— Меня удивляет, почему ты никогда не признаёшься мне в любви.

— Не исключено, потому, что ты по-прежнему называешь меня Дядюшкой.

К изумлению Алоиса, в ответ он услышал то, чего менее всего ждал от своей добродетельной женушки:

— Наверное, я называю тебя Дядюшкой, потому что у тебя у самого есть дядюшка. Такой большой, толстый, здоровый дядюшка!

От одних этих слов его Кобель выскочил из будки на всю длину цепи.

— А откуда тебе знать, что он большой, что он толстый?.. Ты что, другие видела?

— Нет, не видела. Но примерно себе представляю. Дядюшка у тебя здоровенный.

Так вот она и забеременела. Он разволновался настолько, что взял ее стоя, прижав к спинке кровати, оба еще не успели толком раздеться; и тут же взял ее снова — уже в постели. Его переполняла любовь — к самому себе, прежде всего, — и гордость: в его-то годы он все еще такой молодчина! Кроме того, он любил жену — и ферму. Места здесь были и впрямь замечательные. Он не без удовольствия вообразил, что сумеет здесь сблизиться с детьми (на его мысленный взгляд, этому сближению могла послужить совместная работа в поле). Затем, уже отходя ко сну, он представил себе летних пчел, перелетающих с цветка на цветок. Но больше всего его радовала собственная мужская сила. Невесть откуда взявшаяся нынешней ночью прыть!

Заснул он, не выпуская Клару из объятий, что в общем-то не входило в его обыкновения, а когда проснулся опорожнить мочевой пузырь, то чуть не полетел на пол, споткнувшись о ночной горшок. Во тьме, в непривычной обстановке новой спальни, он неуверенно побрел по комнате, и Клара захихикала. Но когда он вновь подошел к кровати, она, подавшись вперед, обвила его руками:

— Я счастлива. Мне кажется, этот дом просто создан для нас!

— Тс-с… — возразил он. — Не веди себя как глупая гусыня! Не сглазь!

Да, теперь, физически ощутив близость к земле, ко всем этим девяти акрам за домом и перед домом, Алоис тут же стал суеверным, как те крестьяне, среди которых он жил до отъезда в город. Нельзя глубокой ночью вслух радоваться тому, как тебе хорошо, Клара сильно рискует. Радуйся себе втихаря, но только не вслух! Ночь пустынна, но, может быть, не пуста, и, как знать, не подслушивает ли их кто-нибудь?

Утром Клара заметила, что Алоису не терпится покончить с распаковкой багажа. Это было видно. Он буквально рвался наружу, чтобы обойти собственные владения. Поэтому большую часть хлопот она взяла на себя, предоставив Алоису возможность вывести детей на экскурсию. Ади и Эдмунд держались поближе к отцу, потому что их пугали животные: две лошади, корова и свинья-рекордистка, доставшиеся Гитлерам вместе с фермой. От свиньи вдобавок страшно воняло.

И вдруг Алоис объявил Ади и Эдмунду, что им пора домой, потому что нужно помочь матери. Разумеется, насчет помощи это было шуткой. Кларе предстояло подоить корову, накормить свинью, почистить скребницей лошадей и набрать яиц в курятнике, но ему необходимо было обойти свои владения в одиночестве. И принять несколько важных решений. Так что для начала он повнимательнее присмотрелся к плодовым деревьям и к ореху. В прошлый его приезд они утопали в снегу, но выглядели вполне здоровыми; особенное впечатление произвели на него тогда большие ветви — крепкие, более или менее прямые и не слишком изуродованные ветрами в пору, когда деревья были всего лишь беззащитными саженцами.