Или вы уже окончательно научились связывать концы с концами и нашли в себе решимость прийти к выводу, что лидер «ответственной» оппозиции, посредничающий между петербургской дипломатией и балканскими династиями, тем самым берет на себя свою долю ответственности — перед общественным мнением собственной страны — за вспоротые животы турецких детей и за перерезанные до позвонков шеи мусульманских старух?

Если так, то вам, действительно, ничего не остается, как молчать. Но ваше молчание в этом случае достигает такой силы убедительности, какой никогда не имела ваша речь!

"Луч" N 24 (110), 30 января 1913 г.

На запрос мой, известны ли г. Милюкову болгарские и сербские зверства и если известны, то почему он и его «Речь» об известном им молчат, — было дано несколько ответов.

Сгоряча г. Милюков выслал старшего дворника газеты «Речь», человека грубого и бестолкового, который «маханально» обругал меня нехорошими словами. Дворник заявил, что мой запрос — "дрянной прием партийной фальсификации". Что поэтому — запрос не заслуживает ответа. Но что ответ мне все-таки дается в этом же номере, в статье софийского корреспондента г. Топорова. И что этот ответ только предварительный. Что, стало быть, еще будет один ответ, настоящий.

Ответ г. Топорова гласит, что он пять лет изучал Болгарию, но ничего худого не видал. Что зверств он совершенно не приметил. Что зверства, впрочем, были и немалые, но что теперь не до того: штаб болгарский очень занят, а вот по окончании войны, тогда он, Топоров, о зверствах потолкует. При этом корреспондент «Речи» божился именем нововременца Пиленки, с которым "ежедневно обменивался наблюдениями" и который "относился к корреспондентским обязанностям с полной добросовестностью". Клятва на Пиленке и сама по себе чрезвычайно убедительна, а особенно, если принять во внимание, что «Речь» не раз цитировала балканские письма «добросовестного» нововременца и делала к ним такие примечания:

"Читатель угадал, конечно, что на этот раз "Подхалимов 3-й" называется и подписывается… Ал. Пиленко".

Тогда еще редакция не предвидела, что под моральный авторитет Подхалимова 3-го из "Нового Времени" придется укрываться Подхалимову 4-му из самой «Речи». Отсюда назидание: напрасно эти господа поплевывают в колодец "Нового Времени", — в борьбе с нами им приходится из этого колодца освежаться.

Метким опровержениям Топорова "Русская Молва" обрадовалась в такой мере, что даже «Речь» испугалась: слишком уж «Молва» "спешит удовлетвориться осторожными (!) заявлениями г. Викторова". Тут же, однако, присовокуплялось, что запрос мой окончательно не заслуживает ответа — за «неприличием» моего поведения. Стало быть, ответа не будет, решил я. Однако же, поведения своего я исправить не успел, а ответ все-таки последовал. Газетная монополия, с которой «Речь» так свыклась в проклятые годы политического удушья, — увы! — безвозвратно отошла, замолчать запрос не удалось, — и в «Речи» увидели себя вынужденными переложить гнев на милость. Г-н Милюков взошел на трибуну, чтобы всей свойственной ему субъективной тяжеловесностью усугубить объективную безвыходность своего положения.

О замалчивании, разумеется, не может быть и речи. Г-н Милюков "дважды подходил" к балканским ужасам. Один раз даже совсем подошел. Это когда речь шла о поведении греческих войск в Солуни. Действительно, греков г. Милюков не пощадил. Но это-то обстоятельство, как мы сейчас увидим, и делает поведение г. Милюкова во всем этом вопросе вдвойне непривлекательным.

О болгарских и сербских кровавых делах я узнавал из самого непосредственного источника: от раненых болгарских и сербских солдат и офицеров. Среди моих осведомителей было много случайного народу. Но с некоторыми из них меня в течение последних трех лет связывали не только партийные, но и дружеские отношения, и их рассказам, рассказам непосредственных участников походов и сражений, людей глубоко идейных, обнаруживавших личное мужество и благородство и в политической борьбе и на поле сражения, я, разумеется, имел право доверять больше, чем показаниям 40 тысяч Топоровых, помноженных на 40 тысяч Пиленок. Что касается греческих зверств, то о них я знал только из вторых рук, так как в Греции не был. Были ли греки на несколько градусов свирепее сербов и болгар или мягче, не знаю. Но не сомневаюсь, что в основе здесь, как и там, было одно и то же, ибо однородные причины и условия вызывают однородные последствия. Г-н Милюков выделил, однако, только греческие жестокости и расходовал отпущенный ему природный дар возмущения почему-то только на "блестящие победы греков над мирным населением" ("Речь", N 16), — а теперь вот ссылается на эту свою единственную статью в доказательство того, что "о замалчивании не может быть и речи". Но почему же, однако, выделены греки, этот единственный неславянский участник "освободительного славянского дела"? Да потому, что греки находятся в жесточайшем антагонизме с болгарами из-за Салоник. О войне с греками в самой Болгарии говорят, как об одном из ближайших последствий "освободительного дела". "Салоники мы должны взять — говорил мне, например, бывший болгарский министр-президент Малинов — какою угодно ценою". И кто хоть немного знаком с балканскими отношениями, тот прекрасно понимает, что своим разоблачением греческих зверств в Салониках г. Милюков попросту служил свою службу делу правящей «славянобратской» Болгарии, о зверских подвигах которой его корреспонденты, его орган и он сам хранили молчание — до того момента как их прижали к стене.

Греков г. Милюков не щадит. Он не только обличает, но и — опять-таки в полном согласии с голосом болгарского шовинизма — характеризует их армию, как непригодную и трусливую. По отношению к грекам целиком отпадают все те почтенные соображения «осторожности» и «ответственности», которые сплетаются в целый намордник, как только дело касается болгар и сербов. Если «Речь» игнорирует немецкие сообщения о болгаро-сербских зверствах, то на это у нее, как мы знаем, имеется свой истинно-русский, чисто шовинистический резон: немецкая пресса — "мутный источник". Но по отношению к грекам этот аргумент сразу теряет силу. В N 320 «Речи» приводится из "Berliner Tageblatt" без всяких оговорок рассказ о греческих насилиях в Салониках. Рассказ заканчивается всеобъясняющими словами крупного болгарского «чина»: "Это ваша вина, — говорил «чин» турецкому офицеру. — Зачем вы торопитесь сдаться грекам, а не болгарам?". Упрек «чина» бросает сноп яркого света на поведение «Речи» в этом вопросе. А сверх того, г. Милюков в том же письме, где выдавал греков, сообщал, что сдача Салоник грекам произошла "при особенно энергичном содействии австрийского представителя Краля".

Призрак ненавистной Милюкову Австрии, в качестве покровительницы греков против болгар, окончательно уясняет положение, которое можно с полной точностью формулировать так: сознательно замалчивая или отрицая балканские ужасы в целом, «Речь» вела агитацию против греческих зверств в той мере, в какой это было выгодно болгарам в их тяжбе с греками из-за Салоник.

И когда г. Милюков в свое оправдание ссылается сейчас на свое изобличение греческих зверств, — изобличение, продиктованное империалистическими интересами Болгарии и «славянскими» видами русского либерализма, — он только налагает клеймо сугубо-злонамеренной сознательности и фальсификаторского расчета на упорное молчание «Речи» по поводу зверств болгарских и сербских.

Г-н Милюков! Попытайтесь это опровергнуть!

Были насилия, были зверства, были "сухие выстрелы пачками" (по безоружным!), — это теперь г. Милюков вынужден признать, — но "подобную расправу ответственные лица не считали нормальной". Какая превосходная, какая успокоительная формула: ответственные лица не считали «нормальной» (нормальной!) стрельбу по безоружным мирным жителям, старикам и мальчикам. "Сухие выстрелы пачками, — так, очевидно, объясняли русскому депутату сербские "ответственные лица, — это у нас только, знаете ли, на переходный период, по существу же дела это, разумеется, совершенно ненормально. Так что вы уж об этом помалкивайте, г. депутат, попридержите, так сказать, язык — в интересах общественного дела". И г. Милюков помалкивал — пока усилиями «безответственной» прессы не был призван к ответу.