Рана Риорда лежала поперек наковальни словно новорожденный младенец, коему боги не успели еще даровать душу. Она была мертва; вернее, еще нежива, потому что смерть означает забвение и тлен, а перед нею простирался долгий путь - столь долгий, что сам Гидалла, кователь-провидец, отпрыск Древних Богов, не мог пройти по нему мыслью и чувством до конца.

Он поднял руки к вечернему небу, потом раскинул их в стороны, над водами и землями, реками и ручьями, скалами и горами, равнинами и лесами. Здесь и там - повсюду! - обитали братья его и сестры, такие же потомки Древних Богов; и всех их молил Гидалла о помощи, просил поделиться частицей своей силы. У неба и небесных светил испрашивал он сияние и блеск; у скал - несокрушимую крепость; у вод - подвижность и гибкость; у ветров - стремительную силу и жестокость; сам же он наделял творимую душу провидческим даром.

Откликнулись стихийные духи, родичи Кузнеца - те, чьи имена исчезли, канули в вечность после Великой Катастрофы. Но в допотопном древнем мире были они еще могучи и сильны, и сила их перелилась в руки Гидаллы; он ощутил ее как тяжкий и жаркий поток, устремившийся от плеч к локтям и запястьям - словно река огненной лавы стекала по жилам его, чтобы выплеснуться куда-то, в воздух, в камень или металл, проникнуть в мертвую бесплодную твердь, наделив ее тайной и могущественной жизнью. Прикрывая ладонями сверкающее лезвие, Кователь сгорбился и застыл, шепча заклятья; дар родичей впитывался в холодную сталь, пробуждал ее от сна. Он чувствовал: то - грозный дар! Страшный!

Потом он резко отвел руки, и капля крови из рассеченного пальца расплылась на серебристом металле. Секира будто бы вскрикнула; багровая вспышка метнулась по кромке ее лезвия, и кровь исчезла.

Склонив голову, Гидалла посмотрел на свое творение - уже живое, подавшее голос в первый раз - и произнес:

– Отныне и впредь будешь ты узнавать мою кровь, мою плоть и руку моих потомков. Ты не предашь их, ибо карой станет развоплощение и гибель; ты не покинешь род Южного Ветра, ибо жизнь твоя будет зависеть от сыновей моих, внуков и правнуков - только они дадут тебе то, чего ты жаждешь. Предсказывая, ты не обманешь их; сражаясь, не подведешь. Попав же к чужим, ты будешь убивать, убивать и убивать! Убивать, пока не вернешься к роду моему и племени, в руки того, кто окажется старшим из моих потомков. Он насытит тебя, он тебя успокоит! Он повелит, и ты выполнишь!

И, сказав так, Гидалла увидел, что Небесная Секира легла одним концом к землям Востока, а другим - к островам Запада. И понял он, что это хорошо, ибо и там, и тут были враги. Грозно усмехнулся Великий Кователь и одарил серебристую сталь еще одной каплей своей крови.

Так родилась Рана Риорда - кому на радость, кому на горе.

Да будет ведомо тем, кто направляется к берегам Стикса - то ли по делам торговым, то ли следуя похвальному желанию повидать иные страны

– что народ в стигийских пределах мрачен и угрюм, как всякое племя, отринувшее светлого Митру.

Поклоняются же стигийцы проклятому Сету, Змею

Вечной Ночи, и воистину правят ими не светские государи-владыки, а коварные жрецы-чародеи, чьи мерзости, и хитрости, и тайные заклятья способны устрашить любого. Что же до их главных городов, то таковых насчитывается три: Кеми, близ самой дельты Стикса, Луксур и обитель мертвых Птейон.

За ним же, еще далее к востоку, на правом берегу реки, где она поворачивает в океан, стоит сильная крепость Файон, откуда стигийцы посылают воинов против шемитов. Место то, называемое

Сгибом, грозит корабельщикам бедой, ибо воды

Стикса бьют с разбега о скалы, и лишь опытный кормчий может провести судно без ущерба мимо гибельных водоворотов и бурунов.

Аквилонский манускрипт "Правдивое и истинное описание краев чужедальних, лежащих на полдень и на восход солнца"

Упираясь коленом в щербатый осклизлый камень, сжимая толстые прутья решетки, Конан висел на стене словно ящерица-геккон, пойманная в невидимые путы. Снаружи темнело; Стикс, темно-смоляной, стремительный, мрачный, ревел и клокотал у подножия скалы, увенчанной короной из семи высоких конических башен. Через неширокую щель зарешеченного окошка киммериец не мог разглядеть ни ближайших замковых укреплений, ни узкой каменистой отмели внизу - той самой, где он потерпел крушение пару дней назад. Там его и взяли - пока он валялся без памяти средь обломков своей лодки. Схватили, и без всяких расспросов, даже не накладывая оков и уз, швырнули в этот каменный мешок… Видно кто-то из стигийцев знал, кого вынесли к стенам Файона темные речные воды! Знал и поторопился упрятать обезоруженного пленника понадежней, пока тот не очнулся и не пустил в ход кулаки.

Пленника? О, Кром, Владыка! Не стоило обманываться на этот счет. Он не был пленником, он был осужденным. И приговор уже привели в исполнение… За два дня, что он просидел в проклятом каземате, ему не дали и крошки хлеба! Он вообще никого не видел и не слышал, лишь изредка какая-то тварь ревела и бушевала где-то наверху, над его темницей. Все, что он помнил - быстрое круженье в водовороте у скал, обломок весла в руке, удар, погасивший сознание… Очнуться ему предстояло уже тут, в каменной мышеловке, нагому, безоружному, беспомощному. Он валялся на прелой соломе, а рядом стоял глиняный кувшин с водой - отнюдь не знак милосердия, а лишь способ продлить его муки.

Яростно вскрикнув, Конан попытался тряхнуть решетку, но безуспешно: железные прутья толщиной в три пальца были надежно заделаны в камень. Даже если б он стоял на земле, а не висел под сводчатым потолком камеры, с такой преградой не удалось бы справиться голыми руками. Тут нужен молот, мелькнуло у Конана в голове, большой кузнечный молот и зубило, да еще веревка, чтоб привязаться к решетке во время работы… Кром! О чем это он? Какой молот, какое зубило? У него были лишь тряпка на бедрах, кувшин, опустевший еще вчера, и охапка грязной соломы, провонявшей мочой.

Киммериец снова рванул решетку и взвыл - бешено, по-волчьи, как воют серые хищники голодной зимой на ледяных равнинах Асгарда. Крик его раскатился над темной водой, бушевавшей внизу, и сразу же сверху долетел ответный вопль, басистый и гулкий, полный неимоверной ярости. Несколько мгновений Конан прислушивался, жадно вдыхая свежий воздух, свободный от смрадных испарений темницы. Чей голос он слышал? Какую жуткую тварь держали в этой башне, пленником или стражем? Скорее, пленником - хоть вопль и не походил на человеческий, в нем слышались гнев и страдание. Возможно, союзник, собрат по заключению?.. Это удалось бы выяснить, если б он сумел выбраться наружу… С другой стороны, коли б он выбрался, зачем ему союзники? К Нергалу их!

Он спрыгнул вниз, на пол, покрытый изъеденными временем гранитными плитами, рассадив колено о шероховатый выступ. Бормоча проклятья, Конан вытер кровь, стряхнул багровые капли с ладони и, выбрав на ощупь клок соломы почище, прижал к царапине. Потом он уселся в углу, прислонившись голой спиной к влажноватому камню, опустил веки и задумался; лицо его было мрачным.

В камере размером пять на пять шагов воцарилась тишина. Кроме охапки гнилой соломы да пустого кувшина, тут было еще отверстие в полу - узкая дыра для слива нечистот, в которую не удалось бы просунуть и ступни. Другое отверстие, шириной в пару локтей, находилось посередине сводчатого потолка; будь у Конана копье он мог бы дотянуться до массивной плиты, перекрывавшей этот люк. Вероятно, через него осужденного и сбросили в камеру - к счастью, вниз ногами, иначе он рисковал бы очутиться на полу со сломанной шеей. В наружней стене, на высоте восьми локтей, в темнице имелось окно, забранное толстенной и частой решеткой; к нему Конан подбирался тогда, когда смрадный дух в каменном мешке становился невыносимым.

Странное дело! Он мог поклясться, что в этой камере никто не сидел лет десять, а то и целый век, но вонь от этого не сделалась меньше. Видно запахи мочи и испражнений, пота и крови, смрадный дух гниющей плоти въелись в древние камни навсегда, пропитав их до самой сердцевины ароматами безысходности, ужаса и муки. Конан, однако, не испытывал страха - лишь яростный гнев леопарда, по собственному недомыслию угодившего в капкан.