«Человек, в котором нет музыки, в душе которого нет чарующих звуков, способен на обман, подлость, предательство», — без труда перевел он. В Нарсисо музыки точно не было: малый не дружил с Мельпоменой и едва ли мог отличить «Прощальную симфонию» Гайдна от «Мамбо № 5» Переса Прадо.[55] Прав ли был Шекспир, утверждая, что самое абстрактное из искусств не дается интриганам, лжецам и предателям? Все может быть. Симпатяга Нарсисо не отличался ни христианскими, ни гражданскими, ни человеческими добродетелями и напоминал епископа Гарольда (откуда это? Лимский климат и тоска вредны для памяти), который предавался пороку столь же рьяно, сколь исправно билось его сердце и звонили приходские колокола. Не будь Нарсисо приверженцем столь вольной морали, он нипочем не предложил бы — дон Ригоберто вслушивался в самого себя, надеясь уловить отголоски той самой шекспировской музыки, которая, как ему хотелось верить, все-таки жила в нем, — тот дерзкий обмен. Ригоберто представил просторную и безвкусную гостиную в доме брата в Ла-Планисье, украшенную чучелами тигров, медведей, носорогов и оленей, один вид которых довел бы до сердечного приступа иную защитницу дикой природы, а среди них — Лукрецию и белокурую жену Нарсисо, Ильзе. Все-таки Бард был прав: равнодушие к музыке — верный признак (или причина?) душевной низости. Нет, не стоит делать поспешных выводов, иначе придется признать, что глухие к музыке Хорхе Луис Борхес и Андре Бретон[56] были кем-то вроде Иуды и Каина, хотя всем хорошо известно, что оба великих писателя отличались редкой добротой и щедростью.

Братец Нарсисо вовсе не был дьяволом во плоти; авантюрист, не более того. Он уродился заядлым путешественником с непреодолимой тягой ко всему экзотическому, запретному и опасному. К несчастью, Нарсисо страдал мифоманией, и оставалось только гадать, какие из историй, которыми он обожал потчевать гостей в час (недобрый) званого ужина или вечеринки с коктейлями, были правдой, а что рассказчик сочинял на ходу. Дон Ригоберто сильно сомневался, что брат и вправду сколотил состояние контрабандой носорожьих рогов, тигриных яичек и тюленьих пенисов (первые везли из Африки, вторые из Гренландии и Канады) для продажи богатым азиатам. В Таиланде, Гонконге, Тайване, Корее, Сингапуре, Японии, Малайзии и даже в коммунистическом Китае эти снадобья были на вес золота: они считались мощными афродизиаками и надежными средствами от импотенции. В тот вечер, в ресторане на Коста-Верде, пока братья и их жены Ильзе и Лукреция коротали время за аперитивом, Нарсисо развлекал всех чрезвычайно занимательной и весьма правдоподобной — если судить по обилию географических названий и гортанных арабских имен — историей о том, как в Саудовской Аравии ему едва не отрубили голову на рыночной площади Эр-Рияда за контрабанду каптагона (гидрохлорида пенициллина), призванного излечить от мужской немощи шейха Абдель-Азиза Абу Амида, утомленного четырьмя законными женами и восьмьюдесятью двумя наложницами. Тот заплатил за лекарство золотом как за амфетамин.

— А йохимбе? — перебила мужа Ильзе в самый драматический момент, когда он как раз должен был предстать перед судом улемов.[57] — Оно вправду помогает?

Не смутившись ни на мгновение, его великолепный брат — дон Ригоберто без тени зависти вспоминал, что в детстве они были похожи как две капли воды, однако Нарсисо вырос настоящим красавцем с аккуратным тонким носом и ушами вполне нормального размера, — прочел пространную, но весьма информативную лекцию о йохимбе. Его выступление в дополнение к аперитиву — писко «Сауэр» для мужчин и охлажденное белое вино для женщин, — рису с морепродуктами, блинами и бланманже, вызвало у слушателей отчетливое сексуальное томление. Случайно перевернув страницу, дон Ригоберто обнаружил упоминание о том, что бирюза меняет цвет, когда ее владельцу грозит опасность (снова «Венецианский купец»). Интересно, Нарсисо знал, о чем говорит, или просто болтал языком, создавая подходящую атмосферу для того, что должно было произойти тем вечером? Тогда дон Ригоберто не спросил, а теперь это уже не имело значения.

Внезапно дон Ригоберто расхохотался так, что даже мрак за окном немного прояснился. Ему попался «Господин Тэст» Поля Валери:[58] «По части глупости я не очень силен»[59] («'La betise n'est pas mon fort»). Счастливец! За четверть века в страховой компании дон Ригоберто повидал столько глупости, что с полным основанием мог считать себя экспертом в этой области. Взять того же Нарсисо. Разве не был он жалким кретином, ничтожной частицей отвратительной бесформенной массы, присвоившей себе звание приличного общества? Разумеется. И все же он, надо признать, бывал порой чертовски обаятелен. Как в тот вечер, например. Гладко выбритый красавец с великолепным загаром, полученным на дорогом курорте, тоном зануды профессора повествовал о йохимбе, обнаруживая недюжинные познания в ботанике и фармакологии. Чудесное средство, по его словам, стимулировало нервные окончания, отвечающие за эрекцию, и препятствовало выработке серотонина, избыток которого уменьшает потенцию. В устах опытного соблазнителя со звучным голосом и сдержанной жестикуляцией, одетого в синий блейзер и серую рубашку с темным шелковым галстуком в белую крапинку, завязанным элегантным узлом, медицинские термины приобретали особое очарование. Лекция балансировала на грани научного доклада и скользкого намека, анекдота и фантазии, знания и сплетни, иронии и экстаза. Дон Ригоберто видел, как сверкают аквамариновые глаза Ильзе и топазовые глазищи Лукреции. Неужто его брату-всезнайке удалось увлечь обеих дам? Судя по тому, как они хихикали, вставляли реплики, клали ногу на ногу, осушали один за другим бокалы чилийского вина «Конча де Торо», так оно и было. Что творилось в их душах? И созрел ли уже тогда у Нарсисо чудовищный план? Наверняка, решил дон Ригоберто.

Нарсисо продолжал вещать как заведенный. С йохимбе он перекинулся на японскую рыбу фугу, живой афродизиак, употребление которого, помимо невиданной половой мощи, чревато смертельным отравлением — он каждый год уносит сотни похотливых японцев, — и рассказал о том, какой кошмар ему довелось пережить одной фантастической ночью в Киото, когда он в окружении завернутых в кимоно гейш ждал то ли лютой смерти, то ли невиданных наслаждений (выпал второй вариант, но от переживаний наслаждения показались какими-то смазанными). Ильзе, стройная блондинка, бывшая стюардесса «Люфтганзы», валькирия с капелькой креольской крови, воспринимала рассказ о прежних похождениях мужа с редким самообладанием. Это она (сговорившись с мужем?) после обильного десерта предложила продолжить вечер в их особняке в Ла-Планисье. Дон Ригоберто, зараженный энтузиазмом Лукреции, воскликнул: «Отличная идея!» — и не заподозрил подвоха.

Через полчаса компания расположилась на мягких диванах в кошмарной гостиной Ильзе и Нарсисо, являвшей собой смесь перуанской неуемности и прусской любви к порядку; потягивая виски в окружении равнодушных чучел со стеклянными глазами, они слушали Нэта Кинга Коула и Фрэнка Синатру и любовались видом из окна, где в ухоженном саду поблескивала под фонарем вода в выложенном изразцами бассейне. Нарсисо сыпал сведениями об афродизиаках с таким проворством, с каким Великий Рикарди — дон Ригоберто мечтательно вздохнул, вспомнив цирк своего детства, — доставал из цилиндра разноцветные платки, мешая общеизвестные истины с экзотическими небылицами. Он заявил, что на юге Италии каждый мужчина на протяжении всей жизни постоянно употребляет в пищу базилик, ибо эта ароматная травка влияет не только на вкус спагетти, но и на размер пениса, и что в Индии на рынке можно купить особую мазь — ее принято дарить друзьям на пятидесятилетие — на основе чеснока и обезьяньей желчи, после втирания которой в причинное место эрекции следуют одна за другой, с интенсивностью аллергических приступов. Затем последовало изнурительно долгое описание достоинств сельдерея, корейского женьшеня, имбиря, лакрицы, меда, устриц, трюфелей и икры, так что после трехчасовой лекции дон Ригоберто нисколько не сомневался, что все имеющиеся на земле продукты существуют лишь для того, чтобы питать сексуальную энергию на радость всему человечеству (и в первую очередь ему самому).