И все же, мой друг и соперник из Сиракуз, я чувствовал себя совершенно ненормальным. Мысль об этом приводила меня в ужас, поскольку, как и многие другие, — как большинство из нас, боюсь, — привык связывать ненормальность не с уникальностью и свободой, а со страданиями изгоя, черной овцы посреди белого стада. Быть не таким, как все, казалось мне худшей из напастей. Со временем я узнал, что далеко не все мании на деле являются фобиями; к ним относятся и таинственные источники наслаждения. Девичьи коленки и локти, например. Мои друзья сходили с ума по чьим-нибудь прекрасным глазам, стройненькой или, наоборот, пухленькой фигурке, тонкой талии, а самые искушенные — по круглым попкам или гладким ножкам. А на мою долю выпали суставы, заводившие меня куда сильнее, чем любая другая часть женского тела. Теперь я могу признаться в этом открыто и без малейшего стеснения, доверившись своим верным тетрадям. Округлые колени, без шишек и наростов, выпуклые, шелковистые, и гладкие локти, без бороздок, не слишком острые, мягкие, приятные на ощупь, напоминающие бисквит, и теперь приводят меня в экстаз. Я становлюсь счастливым, когда вижу их и прикасаюсь к ним, а если мне удается их поцеловать, я словно попадаю на небеса. Вам едва ли представится такая возможность, но если бы Вы спросили мою возлюбленную Лукрецию, она подтвердила бы, что я мог часами благоговейно — точно ребенок перед распятием — разглядывать ее безупречные колени и нежные локти, целовать их и покусывать, как расшалившийся щенок, пока не начинал неметь язык или губы не сводила судорога, возвращая меня к презренной реальности. Милая Лукреция! Из всех несомненных достоинств, которыми ее наградила природа, я превыше всего ценю терпимость к моим слабостям и мудрую готовность воплощать в жизнь мои фантазии.

Я понимал, что пришло время разобраться в себе. Товарищ по Католическому фронту, с которым мы были довольно близки, узнав, что привлекает меня в девушках больше всего, — коленки и локти, — заявил, что у меня не все в порядке с головой. Этот парень был большим любителем психологии и, что еще хуже, религиозным фанатиком, вечно пытавшимся соотнести мотивы человеческих поступков с моральными установлениями Церкви. Он прочел мне лекцию о девиациях, то и дело употребляя слова «фетишизм» и «фетишист». Теперь эти слова кажутся мне самыми прекрасными на земле (фетишисты — это мы с Вами и все по-настоящему чувствительные натуры), но тогда они звучали как неотвратимое проклятие.

Мы-то с Вами, мой сиракузский друг, прекрасно знаем, что фетишизм — это вовсе не «культ фетишей», как ошибочно полагает академический словарь, а одно из самых удивительных свойств человеческой натуры, инструмент, с помощью которого мужчина и женщина обустраивают свой собственный мир, то, что отличает нас от остальных, подстегивает наше воображение, освобождает нас. Как бы мне хотелось посидеть с Вами у огня в каком-нибудь загородном домике среди озер, сосен и заснеженных холмов и за доброй порцией виски поведать Вам о том, как я догадался об особой роли фетишизма в формировании личности, разочаровался в социальных утопиях, перестал верить в счастье для всех и общепринятые ценности, отказался от веры в пользу агностицизма и пришел к убеждению, согласно которому право на существование имеют лишь те утопии, которые создают друг для друга мужчины и женщины. Невозможно достичь всеобщего блага, не поправ свободу, не превратив прекрасные в своей несхожести человеческие личности в толпы без имен и лиц. Однако свободный человек может создать — сообразно собственным пристрастиям, фетишам, маниям, фобиям и вкусам — воображаемый (а порой и настоящий, как это бывает со святыми и олимпийскими чемпионами) мир, в котором недостижимый идеал совпадает с реальностью. Столь редкие счастливые совпадения — подобные соединению сперматозоида и яйцеклетки — позволяют нам обрести свою мечту. Так, Кеннету Тайнану (я не так давно прочел биографию этого человека, написанную его весьма проницательной вдовой), журналисту, комедиографу, критику, актеру разговорного жанра и латентному мазохисту, посчастливилось встретить женщину, скрывавшую свои садистские наклонности, и прожить вместе с ней долгую счастливую жизнь, два-три раза в неделю спускаясь в подвал дома в Кенсингтоне, чтобы предаться сладостной игре, в которой он жаждал плетей, а она — власти. Сам я не практикую этих игр, которые завершаются, как правило, хроматом ртути и арникой,[83] но не вижу в них ничего дурного.

Позвольте, я расскажу еще одну забавную историю — на эту тему их существует предостаточно — о Качито Арнилье, страховщике высшего класса, либидо которого исполняет пляску святого Витта — он сам признался мне на коктейле по случаю то ли Рождества, то ли Дня независимости, одном из мероприятий, на которые я не могу не пойти, — при одной мысли о нагой женщине на высоких каблуках, играющей в бильярд. Этот образ, подсмотренный в детстве в каком-то журнале, сопровождал его первые эрекции и навеки стал путеводной звездой в сексуальной жизни. Славный Качито! Когда он женился на симпатичной смуглянке из бухгалтерии, способной, как мне показалось, исполнить его заветную мечту, мне пришло в голову подарить молодоженам от имени страховой компании Перричоли, в которой служу управляющим, большой бильярдный стол, который доставили к их дому на грузовике прямо в день свадьбы. Гости в один голос решили, что глупее подарка не придумать; но по глазам Качито, полного счастливым предвкушением, я понял, что угадал.

Добрый друг из Сиракуз, любитель подмышечной растительности, мании и фобии не должны властвовать над нами безраздельно. Любая из них чревата преступлением, пробуждением в нас дикой первобытной твари. Но в тайных мирах, населенных нашими фантазиями, между взрослыми людьми, которые затевают свои игры к обоюдному удовольствию и ревностно следуют правилам, должно быть дозволено все. Многие из таких игр для меня совершенно неприемлемы (например, возбуждающие пилюли, которыми злоупотребляли французы галантного века, или штучки маркиза де Сада, который не только мучил женщин, но и заставлял их пускать газы себе в лицо), но что поделать: каждый человек — вселенная, и все, что в ней есть, достойно признания и уважения.

Попирали ли Вы права и свободы своей соседки, когда забирались на крышу, чтобы полюбоваться её мохнатыми подмышками? Безусловно. Достойны ли Вы общественного порицания? Еще бы. Но такова цена за дивное зрелище, и Вы были готовы ее заплатить. Я, как уже было сказано, едва ли решусь повторить Ваш подвиг. Я слишком боюсь показаться смешным и презираю героизм, к тому же скверная физическая форма не позволяет мне лазать по чужим крышам даже для того, чтобы увидеть самую гладкую кожу, самые округлые колени и самые нежные локотки на свете. От рождения присущая мне трусость, или, если хотите, обостренный инстинкт самосохранения, заставляет меня держать свои фобии и мании в тесных рамках. Означает ли это, что я сознательно лишаю себя многих плотских радостей? Разумеется. Однако я привык довольствоваться тем, что есть, и мне этого вполне хватает.

Пусть три месяца пролетят как один день и пусть в Ваших снах Вас утешают табуны соседок с пышной и шелковистой растительностью под мышками, темной, светлой и, само собой, рыжей.

Будь счастлив, добрый собрат мой.

Дон Ригоберто открыл глаза: между второй и третьей ступеньками, синий, блестящий, наглый и поэтичный, висел чулок профессорши. Дон Ригоберто содрогнулся от вожделения. Он так и не заснул, хотя уже довольно долго лежал в постели, глядя в темноту и прислушиваясь к шуму волн, пытаясь удержать смутные, ускользающие фантазии. Пока телефонный звонок бесцеремонно не вырвал его из дремы.

— Алло, алло?

— Ригоберто? Это вы?

Дон Ригоберто узнал старика профессора, хотя его было еле слышно, вероятно, он прикрыл ладонью трубку. Где они находились? В каком-то университетском городишке. Страна? США. Штат? Виргиния. Учебное заведение? Виргинский университет, основанный Томасом Джефферсоном, величественное здание в неоклассическом стиле, с белыми колоннами.