— Расскажите, как вы тут вдвоем жили, — пытался я развязать Цепсу язык, когда осматривал дом.

Домик был не таким уж микроскопическим, каким выглядел снаружи. Между кухонькой и комнатой тонкая перегородка без двери. Раньше тут стояла плита. Ее разобрали, и Грунский смастерил для обогрева посередине комнаты странное сооружение — нечто похожее на низкую печку с поверхностью, как у плиты, — оно обогревает помещение, можно варить и жарить. У противоположной стены — деревянная кровать с украшением — точеные желуди в изголовье, старый коврик с намалеванными масляной краской грудастыми мамзелями и фазанами. Кроме того, в комнате стол и два стула.

— Кто спит на большой кровати? — под ней я увидел алюминиевые трубки раскладушки.

— Граф.

— Его титул мне неизвестен, а зовут его Алексис Грунский. Давайте пользоваться именем и фамилией.

— Он ведь из графов, сам мне рассказывал.

— Но это ваша кровать!

Хлороформ Цепс мог раздобыть на складе аптечных товаров, где работал подсобным рабочим до ухода на пенсию. На складе сказали, что такое могло случиться. Строгий учет есть строгий учет, но жизнь есть жизнь, и в большом хозяйстве какой-нибудь пустяк всегда может оказаться неучтенным. «Я во всем могла на него положиться, — сказала мне заведующая. — Он отнюдь не дурак, просто чуточку со странностями и простодушный. И очень славный. Даже теперь летом частенько забегает и дарит цветы из своего сада. Обижается, если попытаешься за это как-то отблагодарить».

Хлороформ теряет активность? Наверно. Вполне логично, что произошло все так. Скорее всего Цепс раздобыл хлороформ, когда работал на складе, то есть по крайней мере года три назад.

Этим и объясняется слабость яда и возникшая вдруг необходимость прикончить Грунского ударом по затылку. Однако все во мне протестует против мысли, что этот славный простак мог сделать такое. Налить хлороформ — да, но ударить — нет! Грунский был для него чем-то очень важным и очень сильным, Цепсу и в голову не могло прийти, что его можно так просто, так примитивно одолеть. Кроме того, Грунский сумел настолько запугать его, внушить ему такой ужас, что Цепс уже не в силах был побороть этот страх. А может, совсем наоборот! Может, именно от страха он и сделал это? Он ведь понимал, что месть Грунского будет ужасной, а болезненная фантазия многократно увеличивала этот ужас.

— Кровать моя, но ведь товарищ Грунский очень больной, врачи велели спать ему в тепле. — Он, кажется, искренне переживал за здоровье Грунского.

Рана на затылке убитого — странной формы, и я никак не могу представить себе предмет, который был использован для удара. Можно было бы предположить, что это сапожный молоток, если бы у предмета не было посередине выступа. Предмет был достаточно тяжелым, а Цепс не наделен большой физической силой. Мы даже пригласили детей брата с улицы Иередню, чтобы они посмотрели, чего в домике недостает, но они не поехали, сказав, что давно там не были. Раньше они приходили за яблоками и грушами, но Грунский запретил давать им бесплатно, и они решили, что лучше уж покупать на рынке — там хоть выбрать можно. Они ненавидели притеснителя своего дядюшки и в то же время боялись, что он может наложить свою лапу и на квартиру на улице Иередню, от которой Цепс практически отказался в их пользу. Всего лишь практически, а не юридически — и это мешало им спокойно спать по ночам.

— Ради бога, не трогайте эту бутылку, он запретил строго-настрого! — сложив ладони, просил Петеритис.

— Ничего, мне можно, — я взял прозрачную бутылку конической формы, с белой этикеткой. Это была водка «Граф Кеглевич». С металлической завинчивающейся пробкой.

Бутылка оказалась наполовину пустой.

На полу у изголовья кровати стояли две нераспечатанные бутылки дешевого крепленого вина.

— Уж не от его ли родственников эта бутылка? — Отвинтив пробку «Графа Кеглевича», понюхал. Насмешки Цепс в моих словах не понял.

— Сейчас там обыкновенная водка, но он сыплет туда что-то для лечения. Поэтому он и запретил мне трогать. Ведь одного лекарство лечит, а другого калечит. А мне он добра желает.

— Вначале здесь была чистая водка?

— Да, ему прислали. Из-за границы. Он говорил, что у родственников там есть даже фабрика, но он от них из принципа ничего не хочет брать. Только ежемесячные проценты, которые ему полагаются от его доли наследства; но когда их переводят в рубли, то получается совсем немного. Хорошая была водка, мягкая. Он мне разрешил открыть пробку, и у нас получился шикарный ужин. Я тогда нажарил салаки с луком. Он очень любит салаку с луком.

Ивар вернулся с близлежащих огородов тоже с пустыми руками, не найдя предмета, которым могли убить Грунского. Мы предположили, что Цепс после того, как проломил Грунскому череп, бросил орудие убийства в тачку, рядом с жертвой. Не мешало бы еще раз обыскать канаву, в которую свалили Грунского, может, здесь же, в иле, и отыщется. Плохо, что и тачка исчезла бесследно. Она слишком большая и утопить ее в канаве невозможно. Куда он мог ее упрятать? Спулле без признания в содеянном, без предмета, которым был убит Грунский, и без тачки дело не примет, ведь пострадавший мог накануне тачку кому-нибудь продать или одолжить.

— С вашего позволения мы возьмем стаканы и бутылки с собой, — сказал я. Скорее всего, хлороформ был добавлен к «Графу Кеглевичу», потому что из этой бутылки барин Грунский лакал сам, Цепсу же перепадало куда более грубое пойло.

— Нет, только не это, только не это!

— Мы ведь можем обойтись и без вашего согласия: у нас на это есть соответствующий документ прокуратуры.

Теперь надо дождаться ответа из лаборатории, доливали хлороформ в эту бутылку или нет.

— Этого он мне никогда не простит! — Цепс едва сдерживал слезы.

— Из-за чего вы поссорились с Грунским?

— Мы никогда не ссоримся. Он со мной был строг, но всегда справедлив!

Странно, но я никогда (даже про себя) не желал виновному выкрутиться на суде. И Цепсу тоже — после долгого, шестичасового допроса. Несмотря на его «Мне нельзя пить спиртное, тогда у меня полностью пропадает память!» и на то, что его биография в целом особого интереса не представляет, она ясна нам, как полная колода карт. Жизнь скучная и одинокая, заслуживающая сочувствия.

— Сижу осенними вечерами… Так тоскливо-тоскливо… Открывается дверь… Хоть бы вор зашел! Нет, сквозняк…

Грунскому не составляло никакого труда сесть Цепсу на шею. Конечно, он был воплощением зла, но славный простак, верно, считал его гораздо меньшим злом, чем одиночество. А деспот, поняв свое преимущество, становился все наглее. Что же в таком случае произошло между ними, если Цепс решился на столь отчаянный шаг?

Это один из тех редких случаев, когда невольно начинаешь думать: в колонии ему будет лучше.

Серый, сгорбленный, мешки под глазами, руки, зажатые между колен, почти касаются пола. Вдруг он вскакивает и распрямляется.

— Вспомнил!

— Что вы вспомнили?

— Графа…

— Грунского.

— Товарища Грунского ждала машина.

— Где?

— На большой дороге в Садах. Легковая машина!

Мне хочется сказать ему: послушай, это уже нечестно, мы тебе не сделали ничего плохого, зачем же ты стараешься нам насолить? Ведь все, что ты сказал, нам придется проверять — снова от темна до темна бродить от будки к будке, расспрашивать, разыскивать! Целыми днями! Может быть, даже целую неделю. И только потому, что тебе взбрело в голову выпалить фразу, которая так или иначе тебя не спасет. Можешь увиливать как хочешь, но факты все равно накапливаются — от них никуда не денешься. В конце концов мы докажем, что никакой машины там вовсе не было, а неделя уйдет. Но если хочешь — пожалуйста! Нам за это деньги платят!

— Значит, окончательно пропавшая память вернулась? — спрашиваю.

— Да, да. Я помню очень ясно!

«Вот глупец, как будто это его спасет!»

— Запиши кратко, — приказываю Ивару. — Теперь ночью ничего не проверишь, подождем до утра.