— Может, сменил мотор, а генератор оказался вполне еще пригодным. Спросите лучше, сколько я за эту дрянь заплатил. Бешеные деньги!

— Похоже, что генератор с краденой машины.

— Может быть. Откуда мне знать? Это дело милиции. Ходунов просил меня достать генератор, и я его купил. Он едет в Татры. Вы знаете, кто такой Ходунов? — Винарт выхватывает из кармана записную книжку и, раскрыв ее, подсовывает мне: — Позвоните и спросите — вот его домашний телефон.

— Ночью?

— Тогда выпустите меня. Его машина завтра к обеду должна быть готова!

— А если генератор в самом деле краденый?

— Интересно, как вы намерены это установить? Сделать меня виновным? Ха-ха, смешно! Мне просто смешно! — Винарт наглеет, он решил, что тут мы бессильны. — Почему вы не ловите тех, кто спекулирует возле магазина? Чем они, по-вашему, спекулируют? Конечно, краденым! Там можно достать что угодно! Но там ваших почему-то не видно. А возле магазина, где скупают золото… Десять лет одни и те же физиономии перекупщиков. Все их видят и знают, только ваша контора не знает! Не зря говорят, что там работают на процентах. А меня хватают среди ночи из-за какого-то дерьмового генератора! Ну да, ведь надо делать вид, что работаешь…

— Откуда вы ехали?

— Это к делу не относится.

— Я повторяю вопрос.

— А я повторяю, что это к делу не относится. Я был у женщины, адрес которой называть не желаю.

— Где вы там на мельнице прячете женщину?

— На какой мельнице?

— На хуторе «Ценас». Я имею в виду ваш хутор. Ах да! Вы ведь его купили на имя матери!

Более чем озадаченным отправляю Винарта Кирмужа в коридор писать объяснение. Ему теперь есть над чем ломать голову. Продолжать ли сказочку про толкучку в Шяуляе? А если у нас есть сведения, что он только что был на хуторе «Ценас»? Думаю, он попытается вылезти сухим из воды, утверждая, что был на толкучке, был у зазнобы, а по дороге заехал на хутор, чтобы… Уж он-то придумает какую-нибудь более или менее важную причину! Такие предположения, которые можно назвать и версиями, мой мозг способен вырабатывать в большом количестве и как бы даже без моего участия. Увы, чаще всего они не оправдываются, но это меня не огорчает.

Духовные ценности, кажется, Винарту не нужны. Правда, ради общественного мнения он готов перед ними почтительно снять шляпу, но на самом деле они ему ни к чему. Для престижа ему вполне достаточно двух-трех клиентов из сферы искусства. Вообще к артистам и художникам он относится с некоторой подозрительностью — слишком легкомысленным и праздным делом они занимаются. Уважение он испытывает лишь к титулованным представителям этой сферы да к высоким ценам на картины в Художественном салоне.

Должностным лицам — вот им он кланяется, потому что от них всегда можно получить какие-нибудь реальные ценности в виде резолюции «Не возражаю» или «Обеспечить!» на уголке заявления или прямо со стройки от прораба — цемент, релин, финские обои.

Мне представляется, что многие люди, подобные Винарту, все видят не так, как мы: деревья, улицы, дома — все. Весну — сквозь рыночную цену на редиску, зиму — сквозь количество угля, необходимого для отопления теплицы. Я вспомнил, как в зоопарке возле вольера с американским бизоном некий глава семьи со знанием дела говорил, показывая на холку могучего животного: «Резать сначала надо вот здесь, потому что там, вдоль спины, эти толстенные кости ни один топор не возьмет! В нем пудов пятьдесят чистого мяса!» Детишки обступили своего умного папочку и смотрели на него, разинув рты, а я, кажется, понял, почему бедняги индейцы, не имевшие пристрастия к мясу и ценным шкурам, из шестидесяти миллионов бизонов сумели сохранить их всего две-три сотни.

Однако такие рационалисты создают материальные ценности. Даже в свободное время. В отличие от тех, кто в свободное время их только потребляет. Создание ценностей для рационально думающих является и работой, и хобби. Эмоциональный голод их не гложет, ведь создание ценностей обеспечивает их эмоциями в избытке: то градом или заморозками побило рассаду, то снизился уровень грунтовых вод, то возникла неожиданная конкуренция на рынке со стороны потребсоюза — пригнали из Азербайджана или еще откуда-то четыре вагона цветной капусты.

Я только не понимаю, почему сельские жители Латвии, еще с давних времен склонные к рационализму, все же сажали возле своих домов липы, дубы и кусты сирени, а непрополотая грядка с цветами всегда была несмываемым позором для хозяйки. Почему в латышской деревне, где и ныне работают от зари до зари, читают книг больше, чем где бы то ни было, хотя у них, как и в Риге, есть возможность смотреть три (а кое-где и четыре — еще эстонскую или литовскую) программы телевидения?

В дверь кабинета стучат.

— Войдите.

Винарт Кирмуж. Наглость с лица исчезла, он явно озабочен и смущен. К тому же допустил тактическую ошибку: не оставил в коридоре на столе лист с объяснением, а держит его в руке — мне отлично видны несколько строчек в правом верхнем углу. Значит, написал всего: тому-то от того-то, проживающего там-то.

— Может, вы все же разрешите позвонить? Профессору Наркевичу.

— Почему именно ему? Ведь у нас много и других знаменитостей.

— Это очень важно.

— Для меня важно, чтобы вы написали объяснение. Я жду!

— Извините…

Дверь закрылась.

«Конечно, не профессор ему нужен, он хотел предупредить Науриса, что находится здесь».

Разве крайний рационализм не самый надежный путь, чтобы выбиться в люди? Только вопрос — в какие? Вроде бы в работящие и честные, только честность их кончается там, где начинается собственное благополучие. Тогда в дело можно пустить сильные средства. Кирмуж в этом смысле, конечно, не очень характерный пример. Он зашел слишком далеко. Достаточно даже машин, не говоря уже об убийстве Грунского. И это, конечно, несчастный случай. Да, убийство, но с Винартом несчастный случай, потому что оно не вписывается в его биографию рвача. Таскал-таскал горячие угли чужими руками, но неожиданно обжегся и сам. Ошибся. Но почему? Он отнюдь не принадлежит к тем, кто ради минутного каприза готов заплатить любую цену, деньги он считает осмотрительно и дверь черного хода в своем доме всегда держит открытой, чтобы в случае чего можно было улизнуть.

Возвращается Ивар.

— Ну что, этот пижон еще ничего не написал?

— Он желает говорить с профессором Наркевичем.

— Интересно, что он хочет сообщить Наурису? Наверно, у них есть договоренность о каком-нибудь шифре.

— Может быть.

Ивар откидывается на спинку стула и вытягивает свои длинные ноги до моего стола.

— Начнем? — спрашивает он.

— Не возражаю.

— Подожди! Есть другое предложение, но ты не согласишься.

— Говори уж.

— Чего хочет он? Подкинуть информацию. Чего хотим мы? А нам надо получить эту информацию. — Ивар понемногу увлекается своей идеей, хотя выкладывает ее весьма сдержанно. — Это сэкономило бы нам и время, и труд. Вот увидишь, он еще раз попытается поговорить с тобой. А ты поломайся, не сразу соглашайся, чтобы я успел сбегать вниз в дежурную и позвонить на телефонную станцию…

— Лучше начнем.

— Что начнем?

— Допрос.

— Я так и думал, что ты не согласишься. А жаль…

— Давай не будем вредить сами себе.

— Ты великий теоретик, я рад за тебя. В преклонном возрасте наверняка буду вспоминать тебя с благодарностью.

Кирмуж все еще не справился со своим делом. На листе бумаги всего три строчки: толкучка, генератор, Ходунов и все. Внизу витиеватая подпись.

— Если не позволите мне позвонить, я отказываюсь говорить! — угрожает он.

— Этим вы нас не удивите: вы ведь уже отказались писать. — Ивар что-то ищет в своем письменном столе, находит и кладет перед Винартом собственноручные показания Илгониса Алпа. — А прочитать… Окажите нам небольшую услугу!

Я смотрю на Винарта, пока он читает: на его лице вспыхивают и бесследно исчезают красные пятна.

— Мы не запрещаем вам, — продолжает Ивар, — это печальное признание Алпа измять, порвать или даже съесть, если появится аппетит, у нас есть такое же второе.