Страна моего детства, как яркая картина, все еще стоит перед моими глазами. Я вижу берег, в который бьют морские волны. Море поднимается и опускается, как вода в нашей большой Реке, но не раз в году, а два раза в сутки. Вода медленно и неотвратимо подходит все ближе и ближе. Она касается наших голых ног, и мы отпрыгиваем подальше. Мать говорила, что, если мы зайдем слишком далеко, морские духи протянут к нам свои руки и свяжут нас. Но до скалы, что поднимается из песка и похожа на черепаху, море доходит только во время шторма. В солнечные дни мы сидим на ней и ждем, пока прилив не потеряет силу и волны не отступят назад. Тогда мы слезаем вниз и находим ракушки и морские звезды, больших раков, которые прячутся под камнями, а иногда и бедную рыбу, бьющуюся на сухом месте.

Однако матери не нравится, когда мы играем у моря. Злые духи, населяющие эту бескрайнюю воду, отняли у нее мужа, и теперь она не хочет, чтобы ее сыновья построили лодку и, как отец, уходили в море за рыбой. Лучше бы они пасли коров у старого Параху, которому у нас принадлежат самые большие стада и которому отдают свой улов рыбаки.

Но мать никогда не спрашивает, чем же занимаюсь я, малышка, которая еще не пригодна ни к какой работе, всем попадается под ноги и которую или вовсе не замечают, или попросту отстраняют с дороги. У матери совсем нет для этого времени. Ведь целый день ей приходится растирать камнем зерно, чтобы приготовить муку для лепешек. Люди Параху не хотят питаться только молоком и мясом, бобами и луком. А его жена, толстая Ити, всегда наблюдает за тем, как ее служанки месят тесто и пекут лепешки на раскаленных углях. Тут уж я без устали слоняюсь возле них и забываю обо всех играх, вдыхая ароматный запах дымящегося хлеба. Порою, когда Ити не смотрит, мне удается оторвать от еще не пропекшейся лепешки небольшой кусочек и засунуть его в рот. Но тогда уж скорей удирать! Если она заметит – будет плохо: кода она бьет, то не смотрит, куда сыплются удары.

По правде говоря, я всегда хочу есть, потому что еда мне перепадает случайно. Оба мои брата уже большие. Они забираются на деревья и рвут финики и орехи пальмы дум, но я-то получаю от них немного. Время от времени мать сует мне в рот горсть молотого зерна. А уж если какая-нибудь служанка даст миску молока, то это для меня настоящий праздник.

Одежды на мне нет. Когда днем солнце печет слишком уж сильно, я забираюсь в тень ладановых деревьев, окружающих нашу хижину. Когда же большие грозовые тучи, которые морской ветер проносит над нашей страной, проливаются дождем, я прячусь в хижине от ослепительных молний, оглушительного грома и потоков воды, низвергающихся с неба.

Эта хижина – единственное, что у нас осталось после смерти отца. Она круглая, с остроконечной крышей и такая маленькая, что мы вчетвером, когда спим, можем едва вытянуться в ней. У входа стоит каменный кувшин, в котором мать хранит немного муки. На голом полу лежат старые вытертые шкуры. Но я не чувствовала, что мое ложе такое уж жесткое, так как никогда не спала в мягкой постели.

Я не знала и того, что мы очень бедны, – ибо не знала, что значит быть богатым. Все люди жили в таких же хижинах, как и мы. Они были построены на сваях и возвышались над землей. Вечером в них забирались по лестнице. Если перед входом вешали циновку, то внутри становилось совсем темно, ведь окон в обмазанных глиной стенах не было. Кому же нужен свет, чтобы спать?

Однажды я попалась на краже маленького кусочка лепешки. Ити схватила меня, а я завопила, испугавшись, что она начнет меня бить. Но она только посмотрела сверху вниз строгим взглядом и вдруг показалась мне очень смешной – ее двойной подбородок Дрожал, а глаза были выпучены. Мои слезы высохли, и я с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. Я ведь видела ее не в первый раз, но только сейчас до меня дошло, что ее руки и ноги были толще, чем все мое тело, и что она дышала тяжело, как корова.

– Хватит тебе здесь слоняться, – закричала Ити, – ты уже достаточно выросла, чтобы пасти моих гусей!

И она разжала державшие меня толстые руки.

Вспоминая то время своей жизни, когда я пасла гусей, я неизменно вижу одну картину, которая запечатлелась в памяти так, как никакая другая.

Каждое утро, пока на траве еще лежит роса, я выгоняю гусей с пустынного песчаного берега. Птицы уже знают дорогу и, расправив крылья, быстро бегут вперед, так что я едва поспеваю за ними. Нам нужно перевалить через небольшой холм, который скрывает простирающуюся за ним равнину. Холм прячет от меня море, но он же не пускает сюда ветер, который сушит землю и не приносит дождей. А здесь у нас сочная трава и родник с прозрачной, свежей водой, не иссякающей даже в самое знойное лето.

Недавно здесь паслись коровы, поэтому трава очень короткая, но все же гусям еще есть что пощипать. Утро прохладное. Я мерзну и не могу лечь на покрытую росой траву, пока всегда жаждущее солнце не выпьет со стеблей жемчужины воды. Тогда я бросаюсь на траву и прижимаюсь головой к земле, как к мягкой и теплой подушке.

Какой аромат исходит от травы! Его ни с чем не сравнить! Ни одно благовоние из тех, что возжигают жрецы, будь оно из благороднейших смол или самых дорогих пряностей, не может равняться с ним. Он не дурманит и не тяжелит голову, а, освежающий и живительный, приносит чистое наслаждение. Если я когда-нибудь в своей жизни и ощущала тоску по родине, то вспоминала этот маленький кусочек земли рядом с родником, где пасла гусей. Правда, почти всегда я была там одна, потому что Ити не терпела, чтобы кто-то другой пас свою птицу на том месте, где в изобилии была хорошая трава и отличная вода. Но что мне было до этого? Я никогда не чувствовала себя одинокой: гусиная компания была привязана ко мне, и пусть мне было не понять ни одного слова из их речи – нам все же удавалось договориться.

Неправду говорят, что гуси глупы. Каждый из них узнает ту руку, что за ними ухаживает. Они издалека бегут навстречу, когда увидят тебя, идут за тобой, когда ты их зовешь, а если ты их ловишь, они не стараются увернуться, а жмутся к тебе и хватают клювом за ноги. Когда же в них вселяется демон болезни, они так умоляюще смотрят, что ты готов сделать все, чтобы принести им облегчение. Только удается это редко. Как часто приходилось мне греть на солнце камни, расстилать на них сено и укрывать большими листьями усталого, маленького гусенка, который еще гулял в своем желтом пуховом одеянии. Зато для меня не было большей радости, чем его выздоровление, когда он оправлялся, прыгал со своего ложа и спешил к воде.

Правда, бывало, что гусенок издыхал в моих ладонях. Его невнимательные братья и сестры удалялись на своих неуклюжих лапах, даже не догадываясь о том, что такое смерть. Я же боязливо держала в руках маленькое окаменевшее тельце, клала его в ямку и прикрывала камнями и землей; внутри у меня все дрожало, и я едва замечала, что солнце уже садится и пора возвращаться домой.

Каждый вечер Ити пересчитывала гусей, но не била меня, узнав, что одна из еще не оперившихся птиц сдохла. Конечно, она никогда и не хвалила меня, даже если удавалось сохранить птиц во время повальных болезней. Но другим она говорила – и я знала об этом, – что еще никогда она не получала столько птиц от одного выводка, как теперь, когда гусей пасла я.

Вскоре я приобрела еще одного товарища, и произошло это так.

Неподалеку от моего родника, через всю равнину, которая тянулась вдоль берега, была вырыта канава, куда во время дождей стекала вода. Справа и слева от канавы росли деревья, тогда как сама равнина была покрыта травой и только родник был окружен низким кустарником.

Я никогда не ходила туда со своими гусями. Ити строго-настрого запретила мне это делать. Не знаю, может быть, потому, что на крутых откосах у канавы мало корма, а может быть, она верила, что там бесчинствуют злые духи. Мне много рассказывали о том, что там будто бы случалось, но это лишь разжигало мое любопытство, хотя и пробуждало страх.

И вот в один прекрасный день я отдыхала у источника, в тени кустарника, где укрылись и гуси, так как солнце стояло высоко и воздух дрожал от зноя. Вдруг я услышала какой-то жалобный звук. Он нарушил тишину, стоявшую в полуденные часы над землей, и был так настойчив и необычен, что я очнулась от дремоты и вскочила на ноги. Звук доносился со стороны канавы Я подождала немного, не станет ли снова тихо, но голос жаловался, скулил, причитал, как будто кто-то очень несчастный просил о помощи в беде. Со мной творилось нечто странное. Будто неведомая сила несла меня навстречу этому воплю. Посмотреть, кто же кричит! Помочь! Но с не меньшей силой меня тянуло обратно. Что, если то жуткое, что напало на другого, тронет и меня? Прочь! Скорее прочь!