Отмалчиваться правилами терапии запрещалось. За это наказывали, и наказание могло быть самым суровым: от назначения на особо противную работу до карцера, который здесь назывался «помещением повышенного внимания к пациенту». Повышенное внимание заключалось в том, что свет никогда не гасили, одну из стен заменяла реденькая решетка, за которой сидел охранник, а вместо трехразового питания назначалась «разгрузочная диета» — литр травяного чая, тарелка каши. С девяти до пяти запрещалось ложиться на койку, при этом отбирали все — книги, ручки, блокноты, — и заставляли неподвижно сидеть на стуле, поднимаясь только трижды в день, на оправку и зарядку.

На терапии полагалось рассказывать о себе — о детстве и юности, о том, как колонисты дошли до жизни такой, что они чувствовали в процессе и что чувствуют теперь. Каждое высказывание пациента под предводительством психиатра разбирали его товарищи. Запрещалось отказываться от комментариев или отделываться незначительными репликами.

Здесь же разбирали каждое нарушение режима, и необходимость детально рассказывать обо всех своих мотивациях, желаниях, оттенках чувств и мыслей была наказанием пострашнее карцера и уборки дерьма из лопнувшей трубы. Приветствовалось «свободное проявление эмоций», то есть рыдания в голос, истерики, покаяния, признания в любви ко всему белому свету и свидетелям этих признаний.

Аларья готова была не выходить из карцера, вечно питаться кашей с чаем и убирать голыми руками все протечки, лишь бы не видеть и не слышать, как соседка по комнате вдохновенно рвет на себе волосы, приговаривая: «Какой я была сволочью, ох, какой я была сволочью, простите меня, пожалуйста!». Однако по правилам клиники-колонии дни в карцере не засчитывались в срок лечения.

Смотреть на эти признания и причитания было страшно, и ужаснее всего то, что с участниками своей группы Аларья жила бок о бок, прекрасно знала их биографии — говорить в колонии было особо не о чем, болтали в свободное время в основном о себе. Все эти девчонки оказались удивительно похожи на нее саму. Те же непомерные амбиции, инфантильность и полное неумение самостоятельно управлять своей жизнью. Все плыли по течению, будучи уверены, что гребут к какой-то особенной свободе, бунтуют против существующего строя и проявляют независимость.

«Случайные» наркоманки, незаметно для себя подсевшие на стимуляторы или релаксанты, невольные проститутки, втянутые в необходимость отрабатывать наркотики, «политические заключенные», поначалу жутко гордые тем, что государство настолько боится их, что считает нужным изолировать и подвергать ужасам заключения… Все это племя «соплячек», как ворчливо, но не злобно называл их начальник колонии, считало себя единственными и неповторимыми — месяц, другой.

Сеансы терапии напрочь выколачивали это ощущение. Однообразные даже в деталях истории девочек — девять из десяти, как и Аларья, приехали из провинциальных городов и связались с дурными компаниями, помогали понять, что ничего особенного в их жизни не происходило, ничего внятного своим «длительным загулом» они не добились и не достигли.

Именно этому знанию Аларья упрямо сопротивлялась, не позволяя «сломать» себя. На терапии ей хотелось ослепнуть и оглохнуть, сделать все, что угодно, лишь бы не понимать, не ощущать себя одной из сотни ничем не примечательных, кроме диагноза, девиц. Но в группе это желание спрятать было невозможно.

— Сегодня, девочки, мы будем подводить итоги месяца и делиться впечатлениями о том, кто каких успехов достиг, — с ласковой улыбкой говорила психиатр, но Аларья чувствовала на себе ее взгляд, и улыбка казалась оскалом. — Итак, начнем с этого края. Аларья Новак. Как по-вашему, добилась ли она какого-то прогресса в терапии? Помните, мы должны быть добры друг к другу и проявлять эту доброту…

От проявлений доброты Аларья каждый раз начинала плакать, хотя и клялась себе, что в этот-то сеанс не проронит ни слезинки и не позволит довести себя до истерики.

— Мне кажется, что ты не хочешь работать… — с легким сомнением и отчаянно извиняясь позой, интонацией, выражением лица, говорила одна.

— Аларья думает, что мы все в дерьме, а она королева. Что она вся из себя такая не такая, как мы! — агрессивно заявляла другая.

— Вот уж точно, — продолжала третья. — Мне не нравится, как она на меня смотрит, мне при ней даже говорить не хочется.

— На самом деле она просто пытается остаться с тем, с чем сюда пришла. Это глупо…

— Хочет выделиться хоть упрямством…

— Думает, что из другого теста!

— Выпендривается перед нами!

— Почему я должна ее любить, если она меня презирает?! Какое право она имеет так ко мне относиться?

Психиатр, суровая тетка с военной выправкой, которую не могла скрыть растянутая форма колонии, не останавливала этот процесс, даже когда он превращался в откровенную травлю. Аларья впадала в истерику или зажимала уши, чтоб не слышать голосов. Ее уводили, выдавали успокоительное, а на следующий день на собеседовании со своим ведущим психиатром заставляли просмотреть запись сеанса.

— Ты понимаешь, что сама противопоставляешь себя группе?

— Нет, — говорила Аларья, прекрасно понимая, что врет уже не себе, а врачу. — Они просто меня ненавидят…

Индивидуально она занималась с другим психиатром. По правилам колонии индивидуальную и групповую терапию вели разные специалисты. Кто из них хуже, Аларья толком не знала. Армейская тетка, кажется, наслаждалась, натравливая на нее группу. «Индивидуал», слегка манерный и чудом ухитрившийся сохранить столичный лоск даже здесь мужчина чуть старше тридцати, с удовольствием вбивал в Аларью мысль о том, что она сама виновата во всем, что с ней происходит.

Он называл это «воспитанием ответственности»; Аларья считала такое воспитание реализацией собственных нездоровых задатков.

— Скажи, тебе самой часто доводилось кого-то «просто» ненавидеть? Без причин?

— Да, — подумав, отвечала Аларья. — Перечислить?

— Нет, не нужно. Ты понимаешь, что переносишь свою собственную манеру испытывать необоснованные негативные эмоции на других?

От вопросов, начинавшихся со слов «ты понимаешь, что…», Аларье хотелось биться головой о столешницу. Она не понимала. Тем более что скажи она «нет, не приходилось», доктор Константин ответил бы «а тогда почему ты думаешь, что они так делают?». Все его аргументы девушка за три месяца выучила наизусть и окончательно перестала понимать, какой смысл в долгих беседах на одну и ту же тему.

— Как ты оцениваешь нашу работу? — в очередной раз спросил Константин. — Только искренне, спонтанно…

От слова «спонтанно» Аларью трясло точно так же, как и от вопроса про понимание.

— Искренне? Хорошо. Я думаю, что вы, доктор, не профессионал, а просто неудачник, которого не взяли на нормальную работу. Вот вы тут и кипятите нам мозги, зарплату отрабатываете. Чтоб и отсюда не выгнали.

Константин выслушал сентенцию с привычной полуулыбкой, но Аларье вдруг показалось, что на этот раз она сумела его задеть. Что-то почти неуловимое промелькнуло в глазах. Обида? Раздражение?

Он молча встал из-за стола, открыл сейф и достал оттуда пачку документов, выложил перед Аларьей.

— Что это? — спросила она, с недоумением глядя на россыпь листов цветного пластика, несгораемого и несминаемого. На каждом блестели голографические печати.

— Мой диплом. Мой аттестат с курсов повышения квалификации. Свидетельство о прохождении курса по работе с химически зависимыми. Свидетельство о…

— А на что мне-то все эти документы?

— Ты назвала меня непрофессионалом. Вот, я показываю тебе свои дипломы…

Аларья заржала в голос, наслаждаясь явной и недвусмысленной победой.

— Это последний аргумент современной психиатрии? Кучка пластика? А я-то, наивная, думала, что профессионализм — в результатах, а не в дипломах!

Константин ретировался из кабинета, не закончив сеанс, и больше Аларья его не видела. Теперь она проходила психотерапию у другого врача.