Каждая деталь дома, каждый узор на одежде были восстановлены — по памяти, по записям, ради которых переселенцы жертвовали самым необходимым. Точно так же передавались традиции в доме семьи Наби — от отца к сыну, от матери к дочери, каждый оставлял потомкам свои сокровенные тайны, и поддержание уклада стоило всех сил, которые на него тратились. В этом была сила, позволявшая выживать в каменных лабиринтах под толщей снегов.

— О чем ты задумался, Фархад-кун? — подошел к стоявшему у окна гостю Сайто-средний, дядя Рока.

— Думаю о том, что нас объединяет. О почтении к традициям…

— Вот как, — резко улыбнулся брат хозяина. — А тебе не кажется, что все это только шины, которыми мы пытаемся скрепить безнадежный перелом?

— Такие переломы не скрепляют шинами, — вежливо наклонив голову, уточнил Фархад. — Если я правильно понял вашу мысль, то нужно обнажить место перелома, зачистить концы кости и ввести регенерирующий раствор.

— Ты правильно понял. Мы нуждаемся не в подпорках, а в умелых руках хирурга, который сделает все это.

Фархад посмотрел за окно — там буря неистово билась в зыбкую розоватую пелену защитного поля. В такие вечера молодому ординатору казалось, что окружающий мир удивительно, трепетно хрупок и нуждается в непрестанной опеке. Хотелось взять все сущее в ладони и укрыть от бури, согреть, приласкать…

— Я не понимаю вас, Масака-сан, — не без усилий припомнил он вежливое обращение к старшим в домах «нихонс».

— Я работаю в теплицах, которые кормят всю столицу. Не снятый с ветки плод сначала кажется прелестно спелым, потом — готовым лопнуть от сладкого сока… но еще через день или два он сохнет или подгнивает.

Наби поднял голову и взглянул на собеседника в упор. Может быть, не слишком вежливо, и если Сайто-средний обидится, то второй раз в этот дом Фархада не пригласят. Но он не был не слишком силен в языке недомолвок и намеков.

— Плоду Синрин настала пора оторваться от ветки, — проговорил Масака, человек по имени «Не может быть!», прозванный так за то, что родился близнецом старшего сына, но сумел выжить.

Фархад с удивлением ощутил, что согласно кивает.

У поломойной машины была слишком широкая щетка, и углы приходилось оттирать руками. Работа, бесконечная и почти бессмысленная, но на редкость спокойная, Аларье нравилась. Вместо положенных по графику трех раз — до открытия поликлиники, в обед и после закрытия — она убирала свои этажи четыре, пять раз в день. Старшая сестра удивлялась и прямо при уборщице гадала, надолго ли хватит такого усердия.

Пока что Аларьи хватило на четыре месяца, и ей казалось, что хватит еще на четыре года. В выходные она тоже приходила на работу. Мыла холл, хоть ее уже предупредили о том, что по правилам профсоюза медработников сверхурочные платить будут только через полгода. Убиралась в детских палатах, с особенным удовольствием расставляла по местам игрушки. Иногда подбирала альбом, брала черный карандаш и пыталась рисовать.

Галина, старшая сестра, нашла на полке в подсобке стопку рисунков и методом исключения установила, чьих это рук дело.

— Твое? — услышала Аларья однажды утром.

Рисунки ворохом рассыпались по столу — немного неловкие, отчаянно мрачные и большей частью незаконченные. Аларья внутренне сжалась в комок. Она была уверена, что Галина решит вычесть из ее зарплаты стоимость альбомов и карандашей.

— Да. Я заплачу…

— Что-нибудь менее мрачное нарисовать можешь? Зверушек там, птичек? Гномиков? — не слушая ее лепета, спросила Галина.

— Да, конечно… — закивала Аларья.

— Денег не будет, нам оформитель по штату не положен. Но премию постараюсь выбить. Не обещаю, не обессудь. Детское отделение разрисуй, краски завтра принесу. На выходных.

Аларье было наплевать и на приказной тон, и на отсутствие немедленной выгоды. Не наказали — уже счастье, но ведь еще и дадут работу…

Разговор состоялся в середине недели, и до выходных Аларья плохо спала. Заснуть мешали возбуждение и нетерпение. Все уже было готово, Галина купила краски и бумагу, объяснила, что хочет видеть. Девушка сделала два десятка эскизов, Галина приняла их и даже похвалила, отчего Аларья на несколько часов утратила дар речи — от суровой начальницы доброго слова не слышал никто.

Все два дня она провела в поликлинике, стараясь закончить к вечеру, чтоб к утру не только просохли рисунки, но и выветрился запах краски. До прихода Галины Аларья успела полюбоваться на дело своих рук. Казенные блекло-голубые стены расцвели огромными цветами, заполнились добрыми птицами и хитрыми гномиками в красных колпачках.

Через полчаса с первого этажа послышался изумленный вопль главврача.

— Что это за чудеса? Это еще откуда?

Девушке захотелось спрятаться, запереться в туалете, но пока она выключала машину, снизу примчалась санитарка.

— Тебя главный зовет!!!

Аларья спускалась по лестнице медленно, с трудом отрывая руку от перил. Кшися подпихивала ее в спину, понукая идти быстрее, но художница едва переставляла ноги.

— Это ты сделала? — завидев ее, заорал главврач.

— Мне велела пани Галина-аа… — слезы хлынули ручьем, но не было сил даже руки поднять.

— Ты что ревешь? Вот истеричка на мою голову, — опешил главврач. — Хватит реветь! Я тебя похвалить хотел, да уймись же ты, фонтан недоделанный…

— Я нечаянно!

— А я сдуру подумал — нарочно, а она говорит — нечаянно, — развел он руками. — Галина! Да заткни ты этот брандспойт!

Прибежавшая старшая сестра парой пощечин привела Аларью в чувство, усадила в кресло и накапала успокоительных капель. Главврач замер у окна с предынфарктным видом, обмахиваясь платочком. Он боялся лишний раз взглянуть в сторону зареванной уборщицы.

— Вы идите, пан Степнов, идите, — помахала Галина рукой в сторону двери. — Я ее потом к вам приведу. Ты чего ревешь, сущеглупая? Убивают тебя, что ли? Ему же понравилось…

— Я испугалась… он так кричал!

— Вот так вот нашкодят, а потом каждого чоха шугаются, — вздохнула старшая сестра. — Иди умойся, бестолковщина.

Аларья покорно вымыла лицо холодной водой, высморкалась под бдительным взглядом Галины и принялась растирать лицо крахмальным полотенцем.

— Что ты глаза расцарапала? Тьфу, выглядит, будто я ее тут била… — скривилась Галина и тут же осеклась, видя, как результат умывания сходит на нет. — Все. Все, хватит!

В кабинете главврача Аларья была впервые и, сидя в кресле, принялась осторожно разглядывать интерьер. Все те же бледно-голубые стены, казенная мебель, даже на столе ничего лишнего. Терминал и пара стопок распечаток, карты на контроле, термометр. Едва уловимо пахло дешевым мужским одеколоном, куда сильнее — дезсредством.

— Доработаешь у нас до конца месяца, а потом уйдешь, — сообщил, отрываясь от терминала, пан Степнов.

— За что?

— Не «за что», а куда.

— Куда?

— В Центр профилактики наркомании среди несовершеннолетних. Художником. И не вздумай реветь, я уже договорился. Там оклад в два раза выше и работа тебе больше подойдет. Полы мыть у нас любая может…

— Я же по программе реабилитации, я не могу… и у меня диплома нет.

— Ничего, там все в курсе, а что по программе — это они любят. Тема тебе знакома… — ехидно подмигнул он Аларье. — Будешь бороться с хорошо известным бедствием. Послужишь живым примером.

— Спасибо, — неловко кивнула Аларья. — А там общежитие есть?

— Все там есть. Иди, Новак. Успехов. А сегодня тебе выходной.

Аларья вышла из подъезда поликлиники, прошла метров двадцать и плюхнулась на первую же скамейку. Она забыла снять и форму, и наколку, но не замечала этого. Свежий весенний ветер гонял по дорожкам пыль и мелкий мусор. Пронзительная бирюза неба просвечивала сквозь блестящую листву. Жизнь выглядела невероятно, незаслуженно прекрасной.

С первого же дня выхода из колонии мир словно решил повернуться к Аларье самыми лучшими сторонами. Доктор Чех написал ей такую рекомендацию (и заставил подписать ее остальных), что проблем с трудоустройством не возникло. Вакансия уборщицы в районной поликлинике Надежды, а не высылка куда-нибудь за тысячу километров от столицы. Место в общежитии. Грошовая зарплата, но в столовой поликлиники кормили бесплатно. Симпатия и грубоватая снисходительность персонала…