Мне лично, сидевшему два раза в этой тюрьме, знавшему, какая она грязная и тяжелая, больно было выходить из ее ворот, не освободив никого. Но я ограничился только упреками по адресу Лепика, вышел вместе с товарищем Миргородским из ворот, сел на извозчика и возвратился в ревком…

Однако после обеда мы собрались все и решили взяться за дело. Тюрьма была разгружена от арестованных.

Продолжая сохранять свои полномочия по разгрузке тюрьмы, мы — я и левый эсер Миргородский были затем делегированы от Ревкома в фронтовую Военно-революционную Комиссию при красногвардейской группе Богданова. Это была первая вооруженная группа, пришедшая с севера на Украину под флагом «помощи украинским рабочим и крестьянам, в борьбе против контрреволюции Центральной Рады».

Здесь я был петроградцами, красногвардейцами с Выборгской стороны, избран председателем, а тов. Миргородский — секретарем этой Комиссии. Комиссия составилась из семи человек. Нам принесли из канцелярии Командующего красногвардейскими отрядами Богданова целую кипу бумаг, материалов о каждом, сидевшем в столыпинских «арестантских» вагонах, прицепленных к эшелону, и попросили разобраться в них и дать свое заключение. Но мы, я и тов. Миргородский, запротестовали против такого разбора дел арестованных. (Наши сочлены — петроградцы, как подчиненные Командующего, не могли протестовать, но согласились с нашей мотивировкой протеста. А протест наш заключался в том, что мы можем взять на свою совесть дела Военно-Революционной Комиссии только тогда, когда вместе с бумажным материалом будем видеть перед собой и человека, против которого этот бумажный материал составлен и который мог бы объяснить нам, кто он, при каких обстоятельствах арестован, где, и прочее).

Командующий был возмущен нашим поведением, но просить Александровский Ревком заменить нас другими людьми не мог по всяким — моральным, политическим и стратегическим соображениям. Да и сам Ревком не пошел бы на это, так как это вызвало бы целую бурю против него, бурю, от которой вряд ли бы спасли его красногвардейцы в то время.

Вследствие этого нам было предоставлено неограниченное право вызывать к себе каждого арестованного, задавать ему вопросы, прочитывать бумажные против него улики и выслушивать его разъяснения и опровержения всех этих документов.

В Судебной Комиссии, которую можно было назвать военно-революционным фронтовым судом (да ее командующий Богданов таковым и считал), я провозился более трех суток, не зная ни сна, ни отдыха.

Арестованных было слишком много. Они сидели по царским, столыпинского вида вагонам. Здесь были и генералы, и полковники, и низших чинов офицеры. Были воинские начальники, начальники милиции, прокуроры и рядовые солдаты из гайдамацких частей. Обо всех этих арестованных можно сказать одно: что среди них было много прямых врагов не только октябрьской революции, но и революции вообще, и, как таковые, они сознательно против нее действовали.

Но большинство из них были все-таки не виновны в том, что им ставилось в вину. Большинство из них были арестованы на своих квартирах без оружия, даже, можно было с уверенностью сказать, без мысли взять в руки оружие и сражаться против революции. Они были арестованы по указаниям злых людей, именно тех людей, которые, чтобы прикрыть свое подлое прошлое по отношению к революционерам, в момент революции наглели еще больше, но на другом пути: на пути лицемерной преступной поддержки революции. Они — эти люди — указывали на всех, кто, по своему общественному положению был вне революции в старое время, но ни в чем не противодействовал ее развитию. Эти злые люди умело измышляли все для того, чтобы спасти себя, и во имя этого отыскивали среди всех слоев населения преступников против революции.

А командирам красногвардейских отрядов помощь этих злых людей была на руку, так как своими указаниями на «врагов революции» они содействовали им в очищении своего тыла от врагов.

Таким образом сочеталось в деле революции подлость одних с великим революционным делом других, только благодаря тому, что командирам, полновластным в борьбе с врагами революции, не было никакой возможности распознавать роль своих лицемерных сообщников.

Итак, Комиссия под моим председательством разобрала более двухсот дел арестованных и высказала определенно свое мнение о них. Среди этих дел, было много таких, по которым люди были Комиссией признаны активными врагами революции. Этих людей принял от Комиссии в свое непосредственное распоряжение штаб Командующего Богданова и отправил их в Харьков, в штаб Антонова-Овсеенко. (Это значило на большевистско-левоэсеровском жаргоне того времени, что штаб их расстрелял здесь).

Из арестованных, проходивших через опрос Комиссии, большинство, из признанных активными врагами революции, держали себя при опросе как жалкие и подлые трусы, хватавшиеся, перед своей гибелью, за самые недостойные средства спасения. Среди генералов были такие, что плакали; наоборот, среди полковников были такие, что заявляли, что жалеют, что попались: если бы они не попали в руки революционеров, то убеждены, что создали бы в помощь генералу Каледину большие кадры добровольчества, и дом Романовых был бы восстановлен. И когда они выходили из вагонного зала, в котором заседала Комиссия, произносили: «Да здравствует дом Романовых! Да здравствует „хозяин“ России — государь император Николай Александрович! Погибни под его стопами революция!».

Правда, таких полковников было только двое, которые остались верны своим дворянско-монархическим заветам.

Из массы освобожденных после разбора их дел Комиссией, мне особо памятно дело воинского начальника Александровского уезда. Его арестовали за то, что он мобилизовал по приказанию свыше, молодых солдат новобранцев в период кратковременного торжества Украинской Центральной Рады. Никаких иных улик против него не было, которые доказывали бы, что он — враг революции. Однако, у нас в Комиссии мнения об его освобождении разделились. Четыре члена Комиссии признавали его прямым и активным контрреволюционером и настаивали на том, чтобы Комиссия приняла их резолюцию и отметила положение этой резолюции на бумагах. Три члена были против. Ясно было, что воинский начальник будет расстрелян. У нас разыгралась целая буря. Тов. Миргородский (левый эсер) предложил мне бросить Комиссию и уехать в город, в Ревком: пусть, дескать, Ревком делегирует на место нас других своих членов. Петроградцы начали над нами смеяться, называя наше поведение нереволюционным. И лишь, когда мы, я и тов. Миргородский, им разъясняли, как нужно пользоваться революционностью, они в числе трех отказались от своего признания воинского начальника настолько виновным против революции, что он должен был умереть. И воинский начальник был освобожден.

А вот другой случай, более характерный. В то время, когда Комиссия разбирала представленные ей штабом Богданова дела арестованных, красногвардейцы привели новых арестованных: правительственного, времен Керенщины, комиссара — Михно (того самого комиссара Михно, который меня предал 4-5 месяцев тому назад суду за разоружение в Гуляйпольском районе буржуазии), а также начальника уездной милиции Васильева, прокурора Максимова и Петра Шаровского). Этот последний был членом нашей гуляйпольской группы Анархо-Коммунистов и 1-го мая 1910 года предал полиции наших товарищей Александра Семенюту и Марфу Пивень, получив за это свое гнусное дело пятьсот рублей из обещанных государственным охранным отделением двух тысяч за выдачу А. Семенюты. Тяжела была встреча с этим старым «товарищем». Он при виде меня стал на колени, подняв руки кверху и произнес: «Нестор Иванович, спасай меня. Мое предательство самое невинное предательство. Я проболтался переодетому агенту полиции» и т. д.

Можно было бы поверить ему, если бы я об этой его провокации не знал еще будучи на московской каторге, через своих близких друзей, а по приезде с каторги в Гуляй Поле, через тов. Марфу Пивень, задержанную с пулей в виске (которую она себе при аресте пустила, но рана оказалась, к счастью, не смертельной) при обстреле и смерти тов. А. Семенюты. В выяснении же этой его провокации мне помогли, в 1917 году, его родные братья — Прокофий и Григорий. Один из них вскоре после смерти Семенюты, помогал нашему товарищу «Японцу» в покушении на убийство П. Шаровского. В него влепили две пули, к несчастию его не убившие. Да и он сам показал, что он виноват. Он, после того, как вылечился, замуровал камнями все окна в своем доме, оставив лишь верхние ряды рам, а с моим приездом из каторги в Гуляй Поле, совсем сбежал. Теперь в г. Александровске он был замечен мною с кошелкой в руках, ходившим от одной группы рабочих к другой, но, при попытке задержать его, — убежал.