Я лично принял на себя грязную роль члена судебной Комиссии с одной стороны для того, чтобы воочию убедиться самому и разъяснить крестьянам революционерам, чем занимаются социалисты-государственники в дни величайшего подъема революционных сил, как они, эти «борцы за идеалы свободы и равенства» в эти дни променивают все эти великие идеи на привилегии своей власти, а с другой, чтобы приобрести известный опыт и умение ориентироваться в событиях. Я считал себя практиком революционером, пришедшим с крестьянами-революционерами в город с одной целью — это помочь рабочим разбить отряды буржуазных наймитов — гайдамаков и разоружить казаков, покинувших внешний фронт с целью поддержать генерала Каледина на внутреннем — против трудящихся. Для меня лично аргументация членов революционного Комитета — большевиков, правых эсеров и анархистки М. Никифоровой — казалась преступной. Это я им тут же заявил. Ко мне присоединились лев. с.-р. Миргородский, три товарища большевика красногвардейца (с Выборгской стороны Петрограда), которые являлись членами нашей Комиссии и сам командующий Богданов.

Время шло уже к рассвету. Все измучились. Члены Революционного Комитета явно были настроены против меня, но отозвать меня из Комиссии не решались. Иезуитская политика, которой уже были пропитаны в большинстве своем в то время большевики, и болтавшиеся возле них левые эсеры, не разрешала им этого сделать. Они сговорились держать еще прокурора и начальника милиции под охраной для того, чтобы с одной стороны спасти их, а с другой, чтобы скомпрометировать меня, перед многочисленным революционным крестьянством гордого Гуляйпольского района. Они предложили поэтому компромиссную резолюцию, которая гласила: «передать прокурора Максимова и начмилиции Васильева Революционному Комитету, который соберет о них более подробный материал и сам разберется в них». Эта плачевная резолюция Революционного Комитета нас, членов Комиссии, бесила и мы решили передать дело прокурора и начальника милиции не в распоряжение Рев. Комитета, а на новое, с нашим участием, рассмотрение, против чего Ревкомитет мало возражал и, в конце концов, согласился.

В это время пришли вести о том, что около 20-ти воинских казачьих эшелонов направляются из Апостолова, через Никополь, на Александровск, с целью прорваться на Дон и соединиться с армией Каледина. Эта весть нас, всю ночь ссорившихся, объединила, и мы наспех перевели прокурора Максимова и начмилиции Васильева из вагона в Александровскую тюрьму, в камеру № 8 (в ней меня более года держали царские слуги и в которую прокуроры часто заходили, и на заявление, что камера грязная, много клопов и мало воздуху, отвечали: «а вы хотите больше воздуху!?» и с ехидной усмешкой на устах покидали эту камеру и в коридоре приказывали взять меня на 14 суток в карцер…).

Посажены они были в эту камеру одни и на тот режим, какой они сами назначали для арестованных, т. е. один раз в месяц свидание с родными, раз в две недели смена белья и баня, запрещение подходить к окну и смотреть во двор и т. д. Сами же мы все разъехались по своим местам и, приготовив вооруженные силы, выступили через Кичкаский мост на правую сторону Днепра, чтобы занять боевую линию фронта.

Нестор Махно среди повстанцев.

На переднем плане Петров, Г. Горев, Н. Махно, Ф. Щусь.

1919 год.

7-е января 1918 года. Был холодный январский день. К вечеру стал моросить снежок, началась оттепель. Наши боевые части заняли позиции, окопались. Мы сговорились по телефону с казачьим командованием, условились назначить делегатов, которые съехались бы на полпути между станциями Кичкас — Хортица и выяснили, что и какая из сторон хочет.

С нашей стороны делегация представлена двумя командирами группы Богданова; затем, независимо от нее, от отряда матросов — тов. Боборыкиным, от отряда александровских анархистов — Марией Никифоровой, от революционных крестьян Гуляйпольского района и гуляйпольской группы анархо-коммунистов — мною. К шести часам вечера мы сели на паровоз и подъехали к условленному месту. Навстречу нам подошел паровоз с одним вагоном с делегацией казачьих частей. Среди казачьей делегации были офицеры и рядовые казаки. Но рядовые ничего не говорили. Говорили офицеры, говорили гордо, хвастливо, иногда даже с руганью; в особенности ругань эта прорывалась, когда со стороны нашей делегации тов. Боборыкин заявил, что мы их вооруженными на Дон через Александровск не пропустим.

Провозились мы с ними, а они с нами час времени, и может еще возились бы, уговаривая друг друга, если бы не услыхали от казачьей делегации заявления, что они у нас и спрашивать не будут пропусков через Кичкаский мост и г. Александровск. «Нас, — заявил нам их представитель, — движется 18 эшелонов казаков Дона и кубанцев — лабинцев, да 6 или 7 эшелонов гайдамаков Центральной Рады (якобы вышедших из Одессы и в дороге примкнувших к казакам с целью пробраться на левый берег Днепра и повести борьбу против „кацапiв“). Выслушав это хвастливое заявление делегации, заявление, которое сопровождалось матерщиной, наш делегат ответил: „В таком случае, мы уезжаем от вас. Переговоры наши кончены. Ваше поведение мы, представители революционных крестьян, рабочих и матросов, считаем желанием вызвать братоубийственную кровопролитную бойню…“ „Можете двигаться — мы вас ждем!!!..“

И мы все в ту же минуту вышли из их вагона, сели на свой паровоз и возвратились к линии фронта. Казачья делегация двинулась в свою сторону.

Возвратись к своим позициям, мы объявили бойцам, что переговоры наши с казаками ни к чему не привели, что каждую минуту можно ожидать с их стороны наступления, а потому разведка каждой части против своего участка и разведка, обслуживающая всю линию фронта, — должны быть особо бдительными. Затем мы, с частью бойцов, отошли от передней линии нашей цепи с версту и в двух местах разобрали рельсы, а в час ночи каждый возвратился на свое место и, нервничая, ждал наступления казаков.

Ночь была темная, и шедший днем и с вечера снежок превратился в мелкий дождь.

Было уже два часа ночи. Дождь усилился. А противник не показывался, видимо решил дождаться рассвета. Многие бойцы, лежа в окопах, которые они сами за это время сделали, говорили между собой, что до утра казаки не будут наступать, но старые солдаты, в особенности из Гуляй Поля, сказали им: «не обманывайтесь, друзья, военные люди попытаются использовать эту ненастную погоду и обойти нас, захватив Кичкаский мост и Александровск». Многие смеялись… Однако, смех быстро прекратился. Приблизительно, в начале третьего часа ночи разведка донесла, что слышен стук по рельсам. То была передняя разведка казаков, которая наткнулась на разобранные рельсы. Она обследовала ж. д. путь. Минут через 10-15 начало доноситься пыхтение и сопение паровоза.

— Движутся, — пронесся шепот по всему боеучастку.

— Соблюдай тишину! — летит вслед другой шепот.

Нервы натянулись. По телу пробегает какой-то холод. — Скверное дело — война, — говорят бойцы между собой. Я тут же приседаю возле двоих, плотно лежащих друг около друга, подхватываю их мысль, говоря: — Да, друзья, война — дело очень скверное, мы все это сознаем, но не можем не участвовать в ней. — А почему, почему, скажите, Нестор Иванович, — начали они допытываться.

— До тех пор, — продолжал я, — мы будем принуждены брать в руки оружие и идти сражаться с врагами нашей свободы, пока они не перестанут употреблять оружие против нас. Сейчас мы видим, что они, наши враги, не отказываются от этого, а между тем они сознают, что все трудящиеся больше не намерены закабалять себя в наемных рабов, а наоборот, стремятся стать свободными и независимыми от всякого рабства. Кажется, что этого вполне достаточно. Враги наши землевладельцы, заводчики, фабриканты, генералы, чиновники, купцы, попы, тюремщики и вся полицейская свора, служащая за деньги в охране этих столбов царско-помещичьего строя, — должны были понять это и не становиться на дороге трудящимся, пытающимся завершить свое дело революции. Но они не только не хотят понять этого, они приобщили к своим идеалам целый ряд социалистов-государственников и, вместе с этими предателями интересов труда, выдумывают новые формы, чтобы не допустить тружеников завоевать себе право на свободную независимую жизнь. Все эти бездельники стараются ничего не делать, не добывать своим трудом нужных себе предметов потребления, а все иметь без затраты своего труда, и всем, в том числе и жизнью трудящихся, ведать и управлять, при том, — характерно — за счет самих трудящихся.