У нее были странные глаза — большие и круглые, как у птицы. А брови неестественно изогнуты и приподняты, словно она удивлялась всему на свете. И самое главное, она была необщительна. Любила тишину. Избегала шумных застолий. Коллеги в шутку называли ее Молчуньей. Пока продолжались съемки, она редко засиживалась в корчме бесконечно долгими вечерами, которые обычно заканчивались спорами и танцами. Она уходила, как всегда, незаметно, но окружающие не могли отделаться от чувства, что они только что ее видели. Как ни странно, такое чувство испытывал каждый из нас. И каждому казалось, что он не ошибается, и ему почему-то вспоминались ее глаза — большие, печальные, вечно задумчивые и угрюмые.

— Да не смотри на меня так, а то мне не по себе! — говорил ей часто режиссер.

Она не обижалась. А если и обижалась, то молча. Она была близорука и глядела на собеседника в упор, но очков никогда не носила. То ли забывала про них, то ли теряла. Услышав насмешку режиссера, она поднималась и уходила, но ее холодный, пронизывающий взгляд неотступно преследовал его.

— С Молчуньей что-то творится! С тех пор, как она занемогла, ее словно подменили, — сказал мне как-то режиссер.

— Может, она влюблена?

— В кого?

— В тебя…

— Мы знаем друг друга с пеленок, выросли вместе, и нам, кстати, под сорок…

— По тебе-то видно, а по ней — не скажешь…

— Женщины всегда лучше выглядят… Легкий массаж, немного косметики, и такой тюфяк, как ты, прибран к рукам…

Но я действительно никогда бы ей не дал сорок лет! Невысокого роста, стройная, подтянутая. И первое, на что обращаешь внимание, — это глаза, удивительно большие глаза.

А режиссер продолжал сокрушаться:

— Поверь, я-то помню ее другой… Она была совершенно другой!.. Веселой, улыбчивой… А теперь остались одни глаза… Что-то неладное происходит с Молчуньей… Она с такой радостью согласилась сниматься в фильме, а сейчас совсем сдала… Ходит как потерянная, сама не своя. Странно! И ужасно напоминает свою сестру! Та тоже была большеглазой и миловидной. Они с ней похожи как две капли воды. Ее сестра была старше нас на десять лет. Мы были подростками, когда она подалась к партизанам. Появился однажды мой брат, перерыл весь чердак, искал что-то в углу за камином, а на следующий вечер исчез. И вместе с ним она… А потом нас вплоть до самой революции интернировали, преследовали… Возвращаемся мы в наш городок и тут же узнаем, что ее сестра расстреляна. Ее пытали в полиции, хотели, чтоб она выдала своих товарищей. Несколько раз ее избивали до полусмерти. У нас в городке жил один врач — отпетый негодяй. Он приводил ее в сознание, а потом вводил в вены раствор соли. Садист! В день победы люди ворвались к нему в дом, но он скрылся. Иначе бы его линчевали. Он исчез, как сквозь землю провалился. Перед расстрелом она держалась мужественно. И перед самой смертью плюнула палачам в лицо… Еще будучи школьником, я решил о ней написать, воспеть ее подвиг, но, как видишь, писатель из меня не вышел. Меня захватило кино. И тогда я решил сделать полудокументальный фильм. Как узнала об этом Молчунья, чуть не разревелась от радости. Она мечтала воссоздать героический образ сестры. И ушла с головой в фильм. Однако во время «пыток» простудилась. Разболелась. Ей пришлось обратиться к местному врачу, и с той поры она изменилась… До неузнаваемости…

Режиссер, подобно всем киношникам, был человеком самовлюбленным и обожал, когда все внимали его разглагольствованиям. В моем лице он приобрел хорошего слушателя. Он даже подтрунивал над моим долготерпением.

— Ну, что ты разинул рот, словно я рассказываю какую-то небыль? Подобные истории случались сплошь и рядом. А сколько погибло узников и партизан! И ежели я взялся за фильм, то сделаю его, потому что дал себе когда-то слово и потому что Молчунья ужасно напоминает мне сестру. Все наши местные ахнут, когда ее увидят. Понимаешь, получится, будто ее сестра ожила… Да и здешние места, с высокими холмами, почти точная копия нашего края. А эту деревушку я выбрал потому, что тут тихо, ведь аппаратура очень чувствительна к малейшим шумам… Но это уже мои заботы как режиссера… Вряд ли они тебе интересны…

Этот наш разговор, пожалуй, оказался самым долгим. А потом он погрузился в работу над фильмом. Почти целый месяц он истязал съемочную группу, постоянно призывая всех к тишине. Корчма кишела полицейскими в униформе. Поднимались тосты за престолонаследника. Мы часто вздрагивали от выстрелов. Своры ищеек устремлялись по невидимым следам. Порой в этой кутерьме я замечал повелительные жесты режиссера и горящие глаза Молчуньи. А она все больше таяла. Становилась нервной и раздражительной.

— Окончательно вошла в образ! — нервничал режиссер. — Не слушает, что ей говорят. Приостановлю съемки, пусть придет в себя…

И приостановил. Как-то утром он постучался ко мне.

— Сегодня даю всем отдых! Я тоже хочу пожить как человек. Пошли со мной! — Он привык распоряжаться. Я уже знал, для чего ему нужен. И решил с ним поторговаться.

— Ты сию минуту надумал дать себе отдых?

— А в чем дело?

— А в том, что у меня работа…

— Да брось ты ее!

— Ладно, брошу, а кто за меня ее сделает?

— Не задавай глупых вопросов!.. Ясно, что ты сам ее и сделаешь… не я же…

Выхода не было. И я напрямую спросил:

— Мне обе взять?..

— Обе…

Рогатки сохли под навесом. Их оставалось только взять.

— А наживка?..

— Я кое-что прихватил…

Мы замолчали. Режиссер вскинул на плечо рогатки и принялся насвистывать старый затасканный романс. Его голова казалась скошенной и ужасно заросшей. Длинные волосы, усы, напоминающие подкову, густая борода, похожая на пестрое домотканое одеяло.

— Тебе не мешало бы подстричься…

— Я давно ждал, когда ты мне напомнишь…

Он выглядел кислым. И я решил оставить его в покое. Из ущелья тянул утренний ветерок, и листья на ивах то начинали трепетать, то замирали, быстро при этом меняя свой цвет — зеленый на серебристый и наоборот… Заводи здесь были глубокими. Берега, увитые корневищами, говорили о существовании богатого рачьего царства. Режиссер метнул рогатку и по привычке сказал:

— Тише!..

Первый же пойманный рак привел его в умиление. Он долго его рассматривал. Одной клешни у рака не хватало, а другой — мощной и цепкой — он все норовил схватить режиссера за палец.

— Забияка!.. Хулиган!.. Вот я заставлю тебя покраснеть… Ты покраснеешь, да еще как!.. Ты меня не знаешь… Не знаешь, как я ловко кипячу воду в кастрюле.

Режиссер явно увлекся, и я решил воздействовать на него его же методом:

— Тише ты!..

— Я действительно разболтался. Но как тут умолчишь, если попадется такое чудище? Один ус у него чего стоит!..

— Как у тебя!..

— Тише ты! — отпарировал режиссер.

Мы замолчали. И молчали до конца лова. Мы уже собирались возвращаться, когда он неожиданно заговорил:

— Ты знаешь, когда рогатка дернулась… она вдруг мне напомнила ее глаза. Когда она смотрит в упор, хочется куда-нибудь сгинуть. Угрюмые они у нее и давят на тебя. У всей ее семьи такие глаза. А ее — точь-в-точь как у сестры. Сестра тоже была слегка близорукой. Говорят, что, перед тем как ее схватили, она потеряла очки… — И снова за свое: — Да, улов что надо!.. Целое ведро раков! Я, братец, ни разу не вылавливал столько косоглазой живности!.. Соберу сегодня вечером своих обалдуев: пусть трескают деликатес да меня вспоминают. А то они думают, что я ничего не умею, кроме как ругаться… Спросят, кто этот виртуоз, — показывай на меня. Укрепляй мой авторитет, а то продержу вас здесь, в деревне, еще пару месяцев! Договорились?

— Ладно, ладно…

— Что ты заладил? Дай слово!

— Даю!

— В таком случае — благодарствую. Сегодня вечером посажу тебя на самое видное место. И, садясь, ты скажешь: «Вот он, виртуоз!..» Пусть знают своих, когда будут лопать!..

— А не получится ли слишком нарочито?