— С чего ты взял таку глупость?
— Ну, как же! Помнишь того, за которого твой земеля пострадал?
— Умничал много, вот, как ты, — похолодел лицом и голосом Пидорко, развернувшись, пошёл по коридору, твёрже, чем всегда, чеканя шаг.
— Да я же… Просто так я, — мямлил ему вслед растерявшийся вконец сержант и даже плюнул с досады, услыхав слабый стон очнувшегося зэка. — Пропади ты пропадом, козёл!
У Пидорки был повод обидеться. Полгода назад в этой камере содержался генерал НКВД. Большой, изнеженный номенклатурной столичной жизнью человек с одним и тем же отработанным на многочисленных допросах властным выражением лица. Он даже плакал сурово, когда его допрашивали самого.
Старший надзиратель шестого блока старшина Коротич генерала боялся и потому сочувствовал. Однажды, засидевшись у своего преданного подручного Пидорко, он распахнул душу перед тем, кто был и тих, и кроток, и послушен…
— Такого чоловика загубылы мабуть без вины, — Коротич вытер рот рукавом гимнастёрки. — Ты глянь, Григорий, який сановитый. Я к ему пидходыть робею, а его… ошибка произошла, самый настоящий произвол!
Пидорко по-уставному кивал головой, слушал внимательно, чтоб той же ночью изложить содержание совместной пьянки на листке, вырванном из школьной тетради дочери. Безграмотно, но с чёткой мыслью — старший надзиратель усомнился…
Днём позже утративший бдительность Коротич валялся в ногах начальника тюрьмы Челебадзе, рассказывая ему свой послужной список:
— Двадцать рокив верою и правдою. Три раны от беглецов имею, две медали за боевое отличие.
— Какое, говоришь, отличие, дорогой? — не прекращая чистить ногти, весело спрашивает полковник, сам вручивший награды старшине.
— Боевое, товарищ полковник!
— На фронте, значит, отличился?
— Ни! При задержании беглых злыдней. Усю банду политических одним махом. Лично наводил.
— А знаешь ли ты, дорогой, где работаешь?
— У турми особого назначения, для особых врагов народив.
— Что такое турма? — пытал, испытывая внутреннее удовольствие, кутила и бабник Челебадзе.
— Ну… это, как это говорится, — морщит лоб Коротич, — крепкий, крепкий дом, где самые ярые злыдни сидять.
— Неточно, дорогой, — улыбнулся старшине полковник — Очень даже приблизительно. Турма — место наказания и исправления особо опасных преступников. Как же ты будешь исправлять, Коротич, преступников, когда сам не веришь в их виновность?!
— Верю я! Ей-богу, верю! Дайте возможность исправиться!
— Дадим, — чёрные оливы полковничьих глаз сбросили ленивую поволоку. В них появился хищный блеск. — Мы не звери. Дадим тебе возможности.
Ухоженными руками полковник пошевелил папку с личным делом Коротича.
— С завтрашнего дня заступаешь на дежурство. Старайся. Вон преступники исправляются и тебя исправим. Твой 571-й вчера умер, а я узнал, что ты ему сала не принесёшь. Это ж надо додуматься: врага народа салом кормить!
— Виноват, товарищ полковник!
— Ладно, я человек не злопамятный. Иди. Можешь поздравить Пидорко с повышением: теперь он — старший надзиратель. Достойный, преданный делу чекист. Ты как думаешь?
— Так точно, товарищ полковник. Мой ученик.
— Товарищем гордишься? Это хорошо…
Выздоравливал 753-й медленно, но через десять дней, как распорядился доктор, заключённого перевели на общий режим, и каждое утро он был обязан поднять нары, проводя время до отбоя на ногах. Видеть с закрытыми глазами Упоров перестал окончательно, страх его тоже покинул, и он старался не ворошить прошлого, только боль продолжала сопровождать каждое движение. Однажды он подумал — нет нужды жить в таком неловком состоянии, есть нужда его изменить. В общем, как получится. Даже если боль тебя доконает, это все же лучше, чем ничтожество и бессилие.
Первый момент новой жизни едва не стал последним и не положил ей конец. От резких движении внутри образовалось так много боли, что, казалось, она имеет огромный вес и давит им на все органы сразу. Зэк сделал паузу, а когда чуток полегчало, продолжил приобщение к движению. Усмирённые болью помыслы не погоняли тело. Руки легко взлетели над головой и так же мягко опустились на бедра, лёгкие с хрипом втянули в себя пахнущий железом воздух. Движение повторялось до тех пор, пока не возникало головокружение и не оставалось сил бороться со слабостью.
Он поклялся себе, что не произнесёт ни одного слова до того дня, когда отожмется от пола сто раз.
— Сто! — повторил заключённый вслух для пущего самоутверждения и замолчал.
Руки трещали в суставах, полосатая роба прилипала к мокрой спине. Зэк трудился, с воловьим упорством раскачивал себя как человека, готового совершить великий подвиг или великое сумасбродство.
Как-то ночью ему приснилась женщина. Упоров говорил с ней, затем она требовательно обняла его, а он оказался не в силах ответить на её страсть, сидел с опущенной головой, точно потерявшийся скопец…
— Утрудился, соколик! — ёрничала женщина, похожая голосом на ту случайную, оказавшуюся с ним в бане на Хабаровской пересылке. Они так ничего и не успели, помешал настырный дежурный, и женщина явилась в сон, чтобы высказать ему свою обиду. Уходя, она сказала: «Больше не приду».
Зэк проснулся в плохом расположении духа и все пытался угадать, к чему бы ей его тревожить. А гадая, краснел.
В тот день он отжался девяносто раз. Долго не мог подняться с холодного пола…
— Что 753-й? — спросил у старшины Пидорко лейтенант Казакевич.
— Молчит. Так, прикидываю, полгода не разговаривает. Заметил за ем одну странность.
— Я вас слушаю, Пидорко! — поторопил начальник шестого блока.
— Отощал, как гонный волк, а телом вроде укрепился.
— Это все?
— Та ещё одна странность, говорить неловко.
— Онанирует? Валяйте, рассказывайте, я ж не девица. Я — ваш начальник и должен знать все о заключённых.
— Зараз подкрался я к глядунку. Та в аккурат было в четверг, да, в четверг, сосед баню топыв. Глянул тихонько, а вин стину кулаком дубасит. Открыл глядунок. Думаю — померещилось. Трохи переждав, шасть ище… Дубасит! Мабуть, умом подался? По времени — пора…
— Есть опасение — может повредить стену?
— Шуткуете, товарищ лейтенант. Таку стену гаубица не пробье. С ума спрыгнул.
— Запретить ему сходить с ума мы не в силах.
— Почему? — искренне удивился Пидорко.
Казакевич улыбнулся и погладил старшего надзирателя по вьющимся волосам:
— Замечательно вам живётся, Пидорко. Просто и ясно.
— Та не худо, — заважничал надзиратель. — Нынче кабанчика зарежу, салом вас угощу. Тёща скоро уезжае… Жить можно.
— Сверьте поведение 753-го с правилами. Если есть отклонение — накажите.
— Слушаюсь! Нэпрэмэнно накажем!
— Пидорко! — вспыхнул Казакевич, но, взглянув в чистые, как степные роднички, глазки надзирателя, тут же остыл.
— Надёжный вы человек, Пидорко: в вас невозможно ошибиться. Кстати, для чего у вас голова?
— Соображать должна! Гы-гы!
— Попробуйте этим заняться, чтобы не беспокоить меня по пустякам.
— Поняв, товарищ лейтенант!
Козырнул старшина и чётко замаршировал по коридору. Через несколько минут из торчащей в потолке трубы в камере заключённого номер 753 хлынула ржавая вода. Старший надзиратель открыл глазок, крикнул в приподнятом настроении:
— Охладись, придурок лагерный! Будешь знать, как стену дубасыть! Гы-гы…
Ключ поворачивается в замочной скважине, делает оборот, но почему-то замирает. Он должен повернуться ещё раз, и тебе прикажут нести парашу. Девять шагов по жёлтой кишке безлюдного коридора. Выплеснул содержимое и вернулся в сопровождении молчаливого охранника. Все знакомо. Или войдёт старшина, последует команда: «Лицом к стене!» Тебе сунут под колени расшатанный табурет.
— Повернитесь! Руки за спину!
Парикмахер из крымских татар, с лицом, на котором плясала старая ведьма, будет крушить тупой бритвой недельную щетину. Кажется, татарин специально не точит её: ему нравится наблюдать за мутнеющими от боли глазами клиентов. Садист!