— Петро, как поживает ваша спина?

— По-разному, — прогудел такелажник. — То майна, то вира. И все по одному и тому же месту… Что там у меня? Нарыв?

— Врач скажет. Обратитесь к нему во время обхода… А пока лежите спокойно, старайтесь меньше тревожить спину… Утка имеется?

— У нас — одна на двоих, — выпростал голову из-под одеяла оживший куряка. — В нашем царстве-государстве больше не положено. Жратва — на двоих, одна только выпивка по-прежнему на три части делится… Скоро уколы в больницах станут тоже «двоить». К примеру, половину шприца — мне, половину — Петру…

Высказался и снова нырнул под защиту одеяла. Дескать, надоели вы все до той самой лампочки, провалитесь к матери, о которой в присутствии женщин упоминать не принято…

— Снова волнуетесь?… Нельзя же так… Тем более, что на этой неделе, возможно, возьмем вас в операционную…

Алексей Федорович не ответил. Недовольно лягнул ногой… Отстань, не мешай отдыхать!

Девушка настаивать не стала. Отошла и остановилась возле кровати Фарида. Парень лежит, закрыв глаза, но я уверен — притворяется. На самом деле виновато подглядывает… Дескать, знаю — провинился, но ведь тебя защищал… Поэтому, простишь, обязательно простишь!

Мариам окинула «хулигана» сердитым взглядом и вдруг… озорно улыбнулась. Не в полную силу — краешком губ. Но и этой сдержанной улыбки оказалось достаточно. Фарид вскочил с постели и, откинув голову, облегченно засмеялся.

— Лежи, лежи, отдыхай… Кому сказано?… А я пока познакомлюсь с новеньким… Как вас звать-величать? — присела сестра на мою кровать.

— Семен Семенович…

— Значит, имя получили по папаше? Счастливая у вас судьба, хорошо, когда сын продолжает жизнь отца… Ну-ка, покажитесь. Где у вас болячка?

— Врачу покажусь, — пробурчал я не хуже куряки, плотней запахивая куцый халат. — Простите, сестрица, но ваше дело температуры измерять да уколами-лекарствами одаривать…

— А я что говорю! — немедленно воспрянул духом посрамленный Фаридом Алексей Федорович. — Плевать мы хотели на всякий средний медперсонал, — демонстративно сплюнул он на пол. — И на тебя, Фаридка, поскольку ты к нему прилепился… Для диагнозов и лечения доктора имеются, хоть и паршивые, но — с дипломами…

— Я и есть врач, — с милой гордостью отрекомендовалась Мариам. — Через год получу диплом…

Не спрашивая согласия, она насильно завернула полу моего халата. Жалостливо сморщившись, примялась ощупывать края больного места…

Странно, но боли я не почувствовал. Будто она, эта боль, не решилась показывать свой норов при прикосновении девичьих пальчиков.

— Врач? — иронически скрипнул куряка. — Знаем таких врачей, повидали на своем веку. Четвертый курс института, да и то заочного… От таких лекарей все беды. Узнает, с какой стороны сердце, а с какой — почки, и задирает нос выше потолка. Назначает липовое лечение и… сплавляет страдальца на тот свет… А ты терпи, подчиняйся, не моги прекословить…

— Здесь болит?… А здесь? — не обращая внимания на обидные рассуждения Алексея Федоровича, продолжала осмотр Мариам. — В этом месте должно болеть сильней…

Действительно, заболело! Да так, что впору завыть.

— Больно, — сквозь зубы признался я. — Еще как болит…

Пальчики отступили, переместившись на края опухшего места.

— А ты не особо щупай, — ревниво бурчит Фарид, заглядывая под руку подруги. — Пусть хирург щупает, а ты — терапевт. К тому же пока только медсестра…

Мариам взволнованно смеется, загораживает спиной мою наготу. Кажется, ревность Фарида доставляет ей удовольствие…

Мой сосед — угрюмый, мордастый парняга с выпяченной нижней челюстью — все время что-то жует. То ли жвачку, то ли сухарь. Внешность — типичная. Немало таких мордоворотов довелось мне повидать в тюрьмах и на зоне. Уткнулся в раскрытый журнал невесть какого года издания и помалкивает. Все происходящее в палате интересует его только потому, что он находится в ней. Не больше.

Гена — безногий, толстый, будто накачанный воздухом — тоже молчит. Переводит равнодушный взгляд с Алексея Федоровича на Фарида, потом на Мариам, на меня. Словно хочет попросить о чем-то, но не решается. Наконец, не выдержав, бесцветно улыбается и протягивает перед собой руки. Так делает ребенок, когда хочет, чтобы мать взяла его.

Фарид спешит к кровати безногого… Они о чем-то перешептываются…

— Прошу никуда не уходить — сейчас начнется обход, — важно оповещает больных медсестра…

Лечащий врач, Вадим Васильевич Реснин, настолько молод, что называть его по имени-отчеству как-то неловко. Узкоплечий, в больших очках, по лицу щедро посеяны веснушки, волосы всклокочены, будто никогда не общаются с расческой.

Обход традиционно торжественен. Впереди выступает врач, за ним — две сестры: одна с историями болезней, вторая с полотенцем, переброшенным через согнутую руку.

Первая остановка — возле кровати безногого.

— Как дела, Геночка, как настроение?

Подобные вопросы — тоже традиция, отвечать на них необязательно. Поэтому Гена ограничивается улыбкой.

Вадим Васильевич измеряет давление, ощупывает обрубки ног, бросает беглый взгляд на подсунутый сестрой температурный листок.

— Все идет отлично. Не за горами полное выздоровление.

Точно так он сказал бы умирающему: «Все идет по плану, скоро состоится вынос тела».

— Лечение остается прежним. Главное — полный покой и максимум терпения…

— А когда выпишете?

В голосе калеки — обида и надежда. Обижается он на ежедневные обещания «полного выздоровления». Будто Реснин возвратит отрезанные ноги. Надеется услышать: «Собирайся, Гена, завтра за тобой приедет жена, дома долечишься…»

— Повторяю: терпение…

Следующая остановка — возле кровати моего мордастого соседа.

— Жалобы имеются? Как себя чувствуете? Интересно, как представляет себе доктор ответы на небрежно заданные вопросы? Если жалоб нет, какого черта занимать место, на которое наверняка претендуют другие больные? Если они есть, незачем спрашивать, больной и без того выложит…

— Плохо чувствую. Голова болит, — выдает неожиданную жалобу мужик и снова прочно замолкает.

— Запишите — уколы, — доктор вполголоса диктует длинное латинское наименование лекарства. — Один раз в день, по утрам.

— Я не потому, — становится разговорчивым молчун, услышав о дополнительных уколах. — Здесь слишком много трепятся. И курят… Переведите в другую палату…

Алексей Федорович рывком садится на кровать, приготовившись дать немедленный отпор наглецу. Не успевает. Врач укоризненно грозит ему пальцем. Кажется, лихой куряка боится Реснина не меньше, чем Фарида.

— Эта палата — лучшая, зря вы жалуетесь. А с курением разберемся… Так ведь, Алексей Федорович?

Куряка угрюмо помалкивает. Разберемся, мол, как же разобраться, привлечем виновника к ответственности по всей строгости больничных законов.

Мне показалось, что он возмутился не жалобой моего соседа, а его просьбой перевести в другую палату…

По всем законам логики я — следующий. Но логика и медицина нередко разнокалиберные понятия. Скорее всего, попытка куряки дать по мозгам очередному «противнику» заставила медиков изменить маршрут.

— Здравствуйте, Алексей Федорович…

— Здравия желаю! — по-военному рявкнул больной.

Доктор смутился

— Ну, зачем вы так… официально. Как самочувствие?

— Лучше не придумать. Сколь времени уже лежу в больнице, а как болело, так и болит…

— Не все сразу… Ваше заболевание требует длительного лечения… Если в ближайшие дни не настудит облегчение, возьмем на операцию…

— Значит, резать станете? — уточнил Алексей Федорович. — Да еще тупым ножиком, — загорячился он. — А ежели я не согласен, тогда как?

— Придется выписать, — пожимает плечами врач. — Но это нежелательно, могут появиться осложнения…

— Хуже не будет! — напирает куряка. — А выписать — не получится, денежки плачены не за выписку, а за лечение…

По неизвестным для меня причинам о курении в палате — ни звука. Реснин обращается с Алексеем Фёдоровичем, как сапер с замаскированной миной — вежливо и осторожно… Интересно, чем заслужил этот тип подобное обращение? Уж не денежками ли, о которых он упомянул?