— Командировку в роддом, если можно… — прошептал я, краснея.

— Ну, боже мой, о чем речь? — Конрад Д.Коркин нажал кнопку звонка, и за моей спиной в дверях появилась Марфинька.

— Родная, — сказал ей Коркин, — будь ласка, выпиши Володе командировку. Сейчас он выйдет и все тебе объяснит.

Я был потрясен: Конрад Дмитриевич действовал так оперативно, как будто Фарафонов сидел где-то рядом и держал его под непрерывным импульсом. Но это был не импульс: работала необратимость поступка. По-иному Конрад Дмитриевич вести себя уже не мог.

— Но вы имейте в виду, — сказал мне Конрад Дмитриевич, когда Марфинька безмолвно ушла. — Имейте в виду, что вам следует торопиться. У нашей теории может оказаться другое имя: теория Анисина-Коркина. Анисин хочет доказать, что нулевой точки вообще нет, и я, как и вам, собираюсь открыть ему зеленую улицу. Пусть расцветают все цветы, черт побери, пусть воцарится нормальная творческая атмосфера!

Такого воодушевления я от Коркина не ожидал. Признаться, он шагнул несколько дальше, чем мне хотелось. Согласно моей программе Анисина следовало поощрять, но вовсе не открывать перед ним зеленую улицу.

— Абсурд! — сказал я уверенно. — Типичные анисинские штучки.

— Иного ответа я от вас и не ожидал, — ласково ответил мне Конрад Дмитриевич. — Мне нравится ваша убежденность, Володя, но и уверенность Анисина мне тоже очень симпатична. Он уверяет, что нулевая точка запрограммирована генетически и лежит за пределами существования индивида.

— Абсурд, — повторил я упрямо. — И доказать этого он не сможет.

— Ну что ж, потягайтесь, — сказал Конрад Дмитриевич. — Я с интересом буду следить за вашим соревнованием. Одно только меня волнует: кому доверить научный арбитраж?

— То есть как "кому"? — воскликнул я, искренне удивившись. — Вам, конечно, Конрад Дмитриевич! Ваше имя уже бессмертно. Вы освятите своим авторитетом…

— Володя, Володя! — Конрад Д.Коркин укоризненно покачал головой. — Вы льстите мне, Володя. Вы безобразно мне льстите. Я запятнал себя, блокировав вашу инициативу. Я никогда не смогу почувствовать себя беспристрастным судьей.

Я быстро взглянул на него — и ужаснулся. Передо мной сидел сутулый, старый, мешковатый человек. Мешки под глазами, опущенные углы рта, плечи и лацканы мятого пиджака осыпаны перхотью.

— Да, да, — сказал Конрад Дмитриевич, горестно усмехаясь. — Ваш взгляд говорит мне больше, чем ваши участливые слова. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Но заверяю вас: старый ревнивец счастлив, что после себя он оставляет научные страсти и горячий принципиальный спор.

— Вы уходите? — вскричал я с болью в сердце. — Вы, который был для меня всем, всем?..

— Был, Володя — мягко сказал Конрад Д.Коркин. — Вот именно был. Вы сами это сказали. А теперь — уходите. Уходите, я устал.

Последние слова Конрад Дмитриевич произнес жестко и даже, пожалуй, злобно. Щека его задергалась, губы запрыгали, и я счел за лучшее удалиться.

В коридоре я встретил Анисина. Чернявый, шустренький, он кинулся мне навстречу, схватил за плечи, встряхнул.

— Дружище, как я рад тебя видеть! — заговорил он, волнуясь. — Нормальное, умное, интеллигентное лицо! Ну расскажи скорей, что делается у нас в институте? Зачем меня вызвали с тренировок?

Я отстранился. Раньше мы были друзьями, но сейчас мне было неприятно его оживление. Любопытная вещь: когда я собирался покровительствовать этому человеку, я думал о нем чуть ли не с нежностью. Теперь же он в моей помощи не нуждался. Отдохнувший, посвежевший, загоревший на трибунах стадионов, он сам был похож на игрока команды класса «Б».

— А что у тебя новенького? — уклончиво спросил я.

— Как что? — удивился он, не заметив перемены в моем настроении. — Да все газеты об этом кричат. Мой «Спартачок» поднялся с самого низу таблицы и претендует теперь по меньшей мере на пятое место. А чья заслуга? Моя. Я им составил такой график — пальчики оближешь. Забавно, однако: защитники хуже всего играют в период физического спада, полузащитники — в период умственного, а нападающие — эмоционального. Как тебе это нравится? Наш Конрад Д.Коркин просто гениален.

Я снисходительно посмотрел на него. И этого человечка Конрад Дмитриевич прочит мне в соперники! Да его место в лучшем случае на скамейке запасных. Командный психолог районного масштаба.

— Но ты-то, ты-то скажи! — продолжал теребить меня Анисин. — Нашел ты наконец свою нулевую точку? Или воспитанники детских яселек оказались не слишком разговорчивы?

Эта шутка показалась мне неуместной.

— Я направляюсь в родильный дом, — сказал сухо. — И извини, мне некогда.

Анисин даже присвистнул.

— Ого! Ты далеко пойдешь! — проговорил он с улыбкой. — Желаю благоприятно разрешиться от бремени.

Я повернулся и зашагал по коридору, не удостоив его ответа.

— А кто будет оппонировать Бичуеву? — крикнул мне вдогонку Анисин.

— Никто, — ответил я, не оборачиваясь.

И это была чистая правда.

…Это была чистая правда, потому что я знал: оппоненты Бичуеву не потребуются. Этот маленький лысенький старичок с плоским лицом и мелкими чертами бухгалтера стоял третьим пунктом моей оздоровительной программы. Первый был выполнен с помощью Фарафонова, второй, к сожалению, взял на себя Конрад Д.Коркин, но третий пункт я не мог передоверить никому. Даже Фарафонову. На сей раз "выходец с Арбата" будет всего лишь исполнителем моего плана.

Я тщательно подготовился к защите Бичуева: возможно, даже более тщательно, чем он сам. Бичуев был уверен, что его подтасовка не вызовет ни у кого возражений, а все оппоненты были его закадычные друзья. Я же мог полагаться только на себя самого. Друзей у меня больше не осталось.

Я написал для Фарафонова текст, который должен был произнести на защите Бичуев. Примерно неделю Фарафонов разучивал этот текст наизусть, но не преуспел в этом, и мы решили, что он сядет в задних рядах и будет пользоваться моей шпаргалкой. Юрий Андреевич был недоволен: он полагал, что справится и сам. Но я придерживался иного мнения: Фарафонов путал термины «периодичность» и «цикличность», а на защите такие оговорки сразу резанули бы слух. Поэтому я ограничился тем, что заставил Фарафонова десять раз прочитать этот текст вслух. Читал Юрий Андреевич довольно сносно. Правда, слово «цикличность» он произносил, пришепетывая, но этой тонкостью можно было и пренебречь.

И вот наступил день заседания Ученого совета. Диссертация Бичуева не вызывала интереса даже у рядовых сотрудников, поэтому зал наполовину был пуст. Человек пятнадцать были приглашены самим соискателем, еще столько же явилось повеселиться, было и около десятка зевак, которые хотели посмотреть, как делается наука.

Бичуев был уверен в себе. По зову председательствующего он бодро встал, поднялся на кафедру, разложил бумаги и папки, попил воды из стакана, откашлялся. Плоское личико его торжественно блестело. В зале наступила тишина.

Фарафонов сидел возле выхода, мрачно скрестив руки на груди, одним глазом он косился на мою шпаргалку и шевелил при этом губами.

— Товарищи! — произнес Бичуев и, поперхнувшись, умолк.

Это было не совсем традиционное начало (предписывалось обратиться к «уважаемым» и так далее), поэтому по залу прошел легкий шорох. Конрад Дмитриевич благосклонно покивал головой (мол, бывает, бывает), а я гневно оглянулся на Фарафонова: чертов «выходец» опять начал импровизировать.

Но дальше пошло все без заминок. Выступление Бичуева, которое начиналось со слов "Перед вами делец от науки", было выслушано в гробовом молчании. Члены Ученого совета оцепенели, секретарь вытянул шею с таким напряжением, как будто собирался захлопать белыми крыльями и с клекотом взмыть под потолок, и только старичок с лиловым лицом и слуховым аппаратом, приглашенный из Академии наук, невозмутимо и добродушно кивал на протяжении этой блистательной речи.

Бичуев говорил высоким пронзительным голосом, весь содрогаясь от напряжения, и то и дело бил себя в грудь, что в сценарии не значилось, но весь текст прошел без единой помарки. Когда же Бичуев произнес заключительные слова ("Гнать таких из науки, а не присуждать степеней, дорогие товарищи!"), зал еще минуту молчал, а потом разразились аплодисменты.