Ну вот, начинает проясняться: Владимирова в заключении, конечно, намерена продолжать борьбу! И у нее есть конкретный план: прежде всего установить связь с мужской политзоной (она тут недалеко, через шоссе). Всего-то дел - перейти на глазах у двух автоматчиков через запретную полосу, перелезть через забор, перейти шоссе, еще забор, еще запретная полоса (со своей охраной), ну а проволочные заграждения и вовсе не в счет. Перейти, конечно, зимой - по снегу, замаскировавшись простынями (и, само собой разумеется, оставляя на контрольно-следовых полосах следы). И вломиться ночью к нашим соузникам: здравствуйте, я ваша тетя! А ведь их зона - не наша, маленькая - у них и стукачи водятся.
Так чего же ждет от нас наша инициативная героиня? Что мы все как одна вдохновимся этой обреченной на провал, прямо придуманной для провала затеей? А уж она нас "на слабо" берет:
- Ну если вы боитесь, так я одна. Мне за наше дело жизни не жалко!
Тут бы, конечно, нам ее сорокасемилетнюю жизнь пожалеть и сказать: "Да что вы, Татьяна! Стоит ли так всем утруждаться, да еще и автоматчиков со стукачами по ночам тревожить? У нас и так переписка с мужской зоной налажена!"
- И рассказать - как, чтобы человек не беспокоился.
Но черствые и жестокие сердца оказались у Малой зоны, не расположенные к откровенности - и про переписку свою мы смолчали, и на аферу эту не согласились. Пожали плечами:
- Дело ваше!
И разошлись от нее подальше, обдумать: что это? Провокация? Но неужели КГБ думает, что мы клюнем на такую дешевку? Свихнувшаяся от наркотиков блатняжка? Но почему ее все-таки посадили к нам? Может, получила большой уголовный срок и теперь, чтоб раньше отпустили, пошла к нам подсадной уткой? Ведь всех подсадных из таких и набирают. Но здесь не следственная тюрьма, а лагерь...
Дальше - больше. Стала она нас по одной уволакивать в сторонку и таинственно шептать, что пани Ядвига (с которой их везли с потьминской пересылки вместе) - "черная душа" и ненавидит русских, да и все они, прибалты, подонки, так и смотрят, чем напакостить. Каждая ее урезонивала, как могла, но когда мы через несколько дней сошлись поговорить без подслушки и без Владимировой - выяснили, что она успела за это время каждой сказать гадость про каждую другую. Нас кроме нее в зоне было шестеро - это надо было, значит, провести тридцать интригантских попыток! Что они все не удались - тому лучшее доказательство был этот наш разговор, но (оцените терпение!) мы и тут не поспешили ставить диагноз, который у вас, читатель, уже на языке. Решили выждать, а тем временем не доверять ни на каплю, откровенных бесед не вести, гадостей не слушать (отбривать такие разговоры) и стараться не подавать повода для конфликта.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Но конфликта, конечно, ждать долго не пришлось. Помыкалась-потыкалась наша Владимирова и поняла, что ей не доверяют. Попробовала взять обычный в уголовном лагере командный тон - опять осечка: командиров у нас нет, все важные вопросы мы решаем вместе. Уж кто там для кого больший авторитет это другой вопрос, из области личных дел, но если есть предмет разногласий, мы ищем такой вариант, который бы устраивал всех (в самом крайнем случае всех, кроме одной). Тут не покомандуешь!
Страдания бедной Владимировой усугубило и довело до критической точки смешное недоразумение. У нас не было мусорного ящика! Пищевые отходы шли отдельно - в яму, битое стекло, консервные банки и все такое раз в неделю уносилось за зону, на свалку, а все, что могло гореть - мы сжигали в печках. При этом, разумеется, жгли кучу бумаг: то неудачный черновик письма, то черновик заявления в прокуратуру, да мои бесконечные варианты стихов, да старые конверты, в которых приходили нам письма... Владимирова же, не разобравшись в нашем сложном жизненном цикле, решила, что все бумаги, которые мы жжем, исписаны нашими секретами, причем не только от КГБ, а и от нее! Ого! При такой версии смело можно было делать вывод, что эта таинственная деятельность занимает у нас чуть не круглые сутки: как войдешь в столовую - какие-то бумажки корчатся в "камине", а все с невинным видом говорят о чем-то другом!
Взрыв произошел неожиданно. Сидели, мирно шили варежки. Даже не болтали между собой - машинки тарахтят так громко, что перекрикивать их неохота. Вдруг Владимирова выскочила из-за машинки и закричала, что не может она больше находиться в этой гнусной зоне, добавила к этому несколько эпитетов, которые мы услышали даже сквозь грохот моторов, вылетела из цеха и понеслась к будке автоматчика. К автоматчику вплотную подойти нельзя: будка не в самой зоне, а по ту сторону запретки и контрольно-следовой полосы. Поэтому, если что-то срочно нужно (вызвать врача, например), то надо бежать к запретке и орать во весь голос, чтоб охранник тебя услышал. Тогда, если он поймет, в чем проблема (ставят туда в основном солдат из Азии, они русского языка почти не знают) и сочтет ее достаточно важной, то позвонит по телефону начальству и те кого-нибудь пришлют.
Но Владимирова наша звала отнюдь не врача. Ей нужен был начальник оперчасти! Как раз оперчасть в лагерях занимается цензурой писем, слежкой, подслушиванием и вербовкой стукачей. Надо ли писать, что наш "опер" Шлепанов явился незамедлительно - это, пожалуй, был первый случай, чтоб его вызывали из Малой зоны!
Содержание их беседы не осталось для нас секретом. Владимирова кричала так, что слышно было с любого места нашего пятачка - хотели мы того или нет.
- Хватит с меня этой зоны, так ее и растак! Я тут больше не хочу! Я уже поняла, что за люди тут сидят - тра-та-та-та... Вот такие, с ихним Сахаровым во главе, втягивают порядочных советских людей в свои темные делишки, а потом кровь пьют! Растак и разэтак! Я уже все поняла! Я и по телевизору выступлю, и по радио, и все про них расскажу как есть! Только уберите меня отсюда!
Чего уж отвечал ей Шлепанов - не знаем (он-то не орал), но только желание Владимировой убраться отсюда удовлетворено не было, к великому нашему сожалению. Ловушка захлопнулась: изъявить готовность стать провокатором - одно, а выйти из лагеря - совсем другое. И Шлепанов ушел, а бедолага осталась в зоне - разумеется, в условиях полного бойкота, всякое общение с ней мы прекратили. А она-то надеялась, что стоит ей заявить "хочу выступить по телевизору!", и КГБ тут же отпустит ее на свободу. На кого ж ей теперь было выплескивать свое отчаяние и ярость? Разумеется, на нас!
Мы невозмутимо занимались своими делами, а она металась по зоне от одной к другой и выкрикивала всю брань, что приходила в ее воспаленную голову. Красная, трясущаяся, с выкаченными глазами... Да уж нормальна ли она? Слезы текут, слюна брызжет... Истерика, или нам-таки подсадили невменяемую? По счастью, буйство ее было ограничено: руками она хоть размахивала, но в ход их не пускала. Максимум, что она себе позволяла, это хлопать дверями так, что летела со стен штукатурка. А потому нам не приходилось заботиться об отпоре: ну, ори себе и хлопай, мы просто не будем обращать внимания.
Легко, впрочем, сказать. Попробуйте усидеть за столом, обдумывая ласковые слова, что вы хотите написать любимому человеку, когда на ваше письмо летят брызги слюны, а Владимирова орет весь знакомый мат в вашу склоненную голову! Только не вздумайте встать и уйти - она потащится за вами и спокойного места вы все равно не найдете. Нет, уж лучше пишите, ухом не ведя, и утешайтесь мыслью, что другим зато сейчас спокойнее. И не волнуйтесь, она скоро выдохнется, самое большее через полтора часа.
Через неделю таких истерик ее забрали в больницу, и мы облегченно вздохнули. Даже понадеялись - может быть, навсегда? Может, и вправду сделают с ее участием телепрограмму - и тем ее функция в нашей зоне будет выполнена? Но нет, у КГБ были свои резоны и соображения, и никуда ее от нас не убрали. Когда она доходила до полного исступления (у нее была астма, она иногда задыхалась) - забирали в больницу и подлечивали, а потом - опять в зону. Кончилась наша идиллия, но самым несчастным человеком в Малой зоне, конечно, была она. Теперь, когда она поняла, что отсюда не так-то просто выйти, и что она ни делай - не она решает свою судьбу, когда ощутила, что такое - одиночество среди людей, с которыми, хочешь не хочешь, живешь в одном доме - что за черный ад должен был твориться в ее слабенькой, полуживой душе? Да еще и на воле у нее никого не было (все ее рассказы первых дней про папу генерала да про сына капитана были типичной уголовной "подливой"). Никто ей писем не писал, бандеролей не слал, на свидания не ездил. Не было на свете ни одного человека, который бы относился к ней хотя бы с симпатией! Даже добрейший Василий Петрович взъярился, когда она сдала ему триста пар бракованных варежек (она-то, по блатному обычаю, вовсе не следовала нашей традиции - не халтурить!). Но и полная ее безнаказанность не приносила ей удовлетворения. Василий Петрович не посмел вычесть у нее стоимость испорченных варежек из заработка, дежурнячки, которым она хамила напропалую, очень быстро поняли, что администрация тут мер никаких не примет, ее никто не будил при подъеме и не гнал в кровать в десять вечера она делала, что хотела, но все-таки оставалась заключенной. Дежурнячки, осатаневшие от ее наглости, только ахали: