- Начальница, я за себя не отвечаю. Я-таки сделаю из этих святош кучу трупов!

Подуст на это предпочитает промолчать. Возразить - так зачем же губить здоровую инициативу "осужденной, вставшей на путь исправления"? Одобрить идею - это уже все-таки слишком? Она, как-никак - офицер и должна следить за порядком. Нет уж, лучше устраниться - Владимирова и так в поощрениях не нуждается.

Мы этот весь визг всерьез не воспринимаем, но после клятвенного обещания "Птички" проломить мне голову молотком я замечаю, что пани Ядвига и Татьяна Михайловна стараются не оставлять меня одну. Уличаю их в этом, и мы смеемся. Это, пожалуй, перестраховка!

- Но она же психопатка! Сама не знает, что у нее в голове, - говорит пани Ядвига, но уже не может сдержать улыбку. Я рисую в ярких красках картинку, как Владимирова из-за угла кидается на меня с молотком и с боевым кличем, а пани Ядвига героически сбивает ее с ног метлой. Татьяна Михайловна добавляет колоритные детали, но тут мы изнемогаем от хохота и опускаемся на траву. Из цеха тарахтит машинка. Что это? Эдита шьет? Да, сшивает половую тряпку из единственного имеющегося материала - кроя для рукавиц. Старая совсем изорвалась, а новую - где взять? Галя пишет письмо мужу - завтра придут за почтой. Ее письму предстоит пройти двойную цензуру - мордовскую и пермскую, да еще промежуточную - кагебешную. Получит ли это письмо политзаключенный Василий Барац? Догадается ли, что его жена в голодовке? Галя в своем заявлении написала, правда, не "голодовка", а "пост" - по ее словам, пятидесятникам религия не позволяет голодовки, а только посты. Но это все равно значит - до приезда Наташи Галя будет, как и мы, на одной воде и молитве.

Какие мы тут разные собрались! Католичка, пятидесятница, православные, неверующая... Позже приедет еще и баптистка. Но мы будем относиться с уважением к вопросам совести друг друга. И Бог не оставит вниманием наш крохотный квадратик на мордовской земле.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

- Руденко, Великанова, Ратушинская! В больницу! Мы должны вас изолировать как голодающих...

Это вваливаются офицеры с дежурнячками. Это значит, они решили нас троих насильственно кормить: заковывать руки в наручники, разжимать рот железом, кроша зубы, загонять в горло шланг и заливать два литра какого-то раствора. Процедура, здорово смахивающая на изнасилование - но таков "гуманный советский закон".

Мне про эту процедуру рассказывала Таня Осипова - ее так мордовали через день всю четырехмесячную голодовку. Спаси жизнь голодающего? Ерунда и с насильственным кормлением никто не выживает, если дело длится долго. Цель другая - растянуть мучения не на два месяца, а на год-полтора. Если выдержит - все равно умрет, если не выдержит - снимет голодовку, а значит - сдастся. Поэтому все организуется не так, чтоб сохранить силы, а так, чтоб мучительнее. В сжавшийся от голодовки желудок закачать сразу два литра - дикая боль. Мы вон на седьмой день с трудом выпиваем полкружки воды за раз. Улегшееся было чувство голода, едва что-то попадает внутрь, возобновляется с новой силой. "Пусть чувствует!" Потому и кормление два-три раза в неделю. Да еще после этого держат минут сорок в наручниках, не давая встать - чтоб не было рвоты. Голодающие мерзнут даже при нормальной температуре - так держать их в помещениях похолоднее! Откуда у заключенного теплое одеяло или шерстяная одежда? Пусть, пусть померзнут! Ну и так далее.

Теперь, значит, все это предстоит и нам. Тут уж ясно, что это карательная мера в чистом виде: за тринадцать суток голодовки никто не умирает и так. Конечно, у зэков меньше жизненной энергии, чем у обычных людей. Организм изможден, и переход от недоедания к голодовке - совсем не то, что от изобильной пищи к лечебному голоданию. Но все же это наша первая голодовка, мы еще не дошли до той последней точки, когда у тела нет естественных запасов даже на день. До этого, не вылезая из карцеров, я дойду только к зиме 85-го года, и тогда-то за те же тринадцать суток действительно успею добраться до смертной грани. Засуетятся врачи, забегают, считая пульс и уговаривая меня даться хоть на капельницы! Тогда я увижу их искренний испуг: помру, а им отвечать... Я к тому времени буду уже знаменитость, сама того не зная. Но они-то будут знать - вот и убоятся скандала. Насиловать, однако, не посмеют, предпочтут уступить. Будут они уже ученые и закаются насильственно кормить кого-то из нашей зоны!

Пока же они никаких для себя неприятных последствий от этой затеи не ждут. Запирают нас в маленькую палату в хирургическом отделении и до завтра оставляют в покое. Мы совещаемся, как быть? О том, чтобы снять голодовку, конечно, речь не идет. Отбиться от насильников - немыслимо, их целая орава, да еще с наручниками. Но спустить такое над собой издевательство?! Ну же, ну же - как отбить у них охоту, раз и навсегда? Будем мыслить логически. Чего они больше всего боятся? Огласки! Так будет им огласка - и не через месяц, когда до друзей на свободе дойдет информация, а в тот же день и час! Все очень просто: мы в центре "больнички", куда свозят женщин из трех лагерей. Да еще хозобслуга, живущая здесь постоянно. Больничка переполнена, здесь уйма народу. Да у них, помимо того, связи с мужской уголовной зоной - она тут же, через забор. Получается, если мы перед кормлением успеем прокричать, кого мордуют и за что - знать это будет не меньше тысячи человек. Многие из них освобождаются вот-вот, отбыли срок. Значит, повезут информацию на свободу. А если еще прокричать телефон, по которому сообщить, - найдутся такие, что и запомнят, и сообщат. Телефон же Игоря в КГБ и без того известен - никакого дополнительного риска. Только надо начать сразу, как "гуманисты" кинутся - и как можно громче! Имена зэкам запомнить нетрудно, потому что вся больничка знает нас поименно и в лицо. Только громче, и постараться все успеть, пока не заткнут горло шлангом. Что одна не докричит - другая дополнит. Татьяна Михайловна колеблется:

- Как это я буду кричать? Да я и кричать не умею, никогда не приходилось. И вообще, кричать под пыткой...

Я убеждаю:

- Да не под пыткой кричать, вы под этой пыткой разве только хрипеть сможете. А до нее, когда уже станет ясно, что они-таки сейчас это начнут! И не от боли же визжать, а - прокричать информацию! Ну, как уходящему поезду прокричали бы...

Раечка в дискуссии не участвует - ей совсем худо. В голодовке ей все время душно; в зоне, чтоб легче дышалось, она лежала снаружи на траве. Тут же мы закупорены наглухо, и кубических метров воздуха явно не хватает. Окно, разумеется, закрыто и зарешечено. Бить стекла? Только хуже - распихают врозь по маленьким боксикам, там и света нет, и дышать совсем уже нечем: они без окон. Начинаем хлопотать вокруг Раечки и к единому решению не приходим. Впрочем, против идеи самой по себе Татьяна Михайловна ничего не имеет, она только сомневается, что выйдет у нее крик. Это - чисто психологический барьер. Кричать интеллигентному человеку неестественно, значит, надо себя заставить. Но всегда ли удается заставить себя, если даже надо?

Восьмой день голодовки. Мы с утра чувствуем себя неплохо. Ну, слабость, конечно, но уж не такая, чтоб совсем без сил. Приносят обед, ставят под нос. Ого-го, чего наготовили! Обычно одного запаха баланды довольно, чтоб отбить аппетит, а тут... Ладно, как приносят, так и уносят.

- Великанова! Врач вызывает. Хочет вас обследовать.

Так. Началось. Какой-то грохот, звон битого стекла... Это, как потом оказалось, наша сдержанная Татьяна Михайловна высадила локтем стеклянную дверь, за что я ее потом буду дразнить "хулиганкой". Крик. Да еще какой! Видно, в стрессовых ситуациях мы способны на такое, чего сами от себя не ожидали бы. В этом мне предстоит лично убедиться через несколько минут. Раечку трясет. У меня тоже сердце рвется (насколько ужаснее были эти минуты того момента, когда взялись за меня!). Но стараюсь запомнить, что она успела крикнуть, что - нет. За дверью все стихает. Значит, одолели.

- Ратушинская!