Дружба с кузеном была вторым важным элементом жизни в Боссе. До этого времени Жан-Жак не общался со сверстниками. Он рос одиноким в обществе взрослых, в фантастическом мире романов и биографий. Он не мог быть ребенком – ни испытывать детские чувства, ни предаваться детским играм и занятиям. Боссе, его природа и дружба двоюродного брата дали Жан-Жаку радости детства. «Около тридцати лет миновало, – пишет Руссо в „Confessions“, – с тех пор, как я оставил Боссе, ни разу потом не столкнувшись в своей жизни с чем-либо, что могло бы мне напомнить это время. Но теперь, когда, переступая через зрелый возраст, я уже начинаю склоняться к старости, я чувствую, как возрождаются во мне эти воспоминания, и в то время как все остальные постепенно слабеют, эти вырисовываются в моей памяти с силой, все растущей, и очарованием, все усиливающимся. Кажется, будто, чувствуя обмеление потока жизни, я ищу его обновить и поддержать силами его истоков». Нежные и разумные заботы главной воспитательницы пансиона, m-lle Ламберсье, образованной девушки, сестры священника, и систематическое образование, даваемое мальчику под руководством самого Ламберсье, человека высоких достоинств и обширных знаний, должны быть тут тоже упомянуты в числе благоприятных сторон этого периода жизни Жан-Жака, который ни до этих двух лет, ни после никакого систематического обучения не получал и был лишен попечения образованной женщины.

Конец этого пребывания в пансионе Ламберсье ознаменовался событием, произведшим глубокое впечатление на нервную и чувствительную природу Руссо. Его несправедливо обвинили в поломке некоторых предметов туалета m-lle Ламберсье. Ни он, ни его двоюродный брат не были в этом виноваты. Они решительно отрицали свою виновность, но внешнее стечение обстоятельств свидетельствовало об обратном. Их запирательство побудило Ламберсье вызвать в Боссе Бернара. Улики были против них, и Бернар решил добиться признания. Самое жестокое наказание не могло, однако, вынудить к нему Жан-Жака. «Невозможно было, – пишет Руссо, – вырвать у меня признание, которого добивались. Несколько раз возобновлялось наказание, я приведен был в самое ужасное состояние, но я оставался непоколебимым. Я готов был скорее умереть, чем удовлетворить несправедливое требование. Сила должна была наконец уступить дьявольскому упрямству ребенка, как называли они эту твердость. Истерзанным вышел я из этого испытания, но восторжествовавшим». Сознание вопиющей несправедливости и грубого насилия оставило глубокий, неизгладимый след в душе тринадцатилетнего мальчика. Заканчивая рассказ об этом эпизоде, Руссо прибавляет: «Набрасывая эти строки, я чувствую и теперь еще, как повышается биение пульса. Эти минуты никогда не забудутся мною, хотя бы я прожил сто тысяч лет. Это первое чувство несправедливого насилия так запечатлелось в душе моей, что всякая мысль, имеющая отношение к несправедливости и насилию, пробуждает во мне те же пережитые и незабываемые чувства. И это чувство, первоначально имевшее непосредственное отношение к моим личным страданиям, так глубоко внедрилось в мою душу, так окрепло, так высвободилось от всего личного, что сердце мое воспламеняется при виде всякой несправедливости, где бы она ни совершалась, с такой же силой, как если бы я лично страдал от нее. Когда я вижу петуха, корову, собаку, терзающих других животных только потому, что они сильнее, я не могу удержаться, чтобы не вмешаться и не защитить терзаемого, преследуя мучителя иногда до полного изнеможения. Возможно, что чувство это мне свойственно от природы, но глубоко запавшее в душу воспоминание о великой несправедливости, мною перенесенной, было слишком долго и слишком сильно с ним связано, чтобы не отразиться на всех моих чувствах и на развитии и усилении особенно этого чувства отвращения к несправедливости и насилию». Подлинно, можно сказать с Пушкиным: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат!» И беспутное чтение романов, и ласки деревенской природы, и нежные заботы m-lle Ламберсье, и дружба кузена, и само несправедливое наказание – все переработалось богато одаренной натурой, все помогало формировать тот характер и те идеи, которые отвечали великому призванию Жан-Жака Руссо.

Вскоре после рассказанного эпизода Жан-Жака и его двоюродного брата взяли из пансиона Ламберсье и поселили в Женеве, у дяди Бернара. Прежде, однако, чем проститься окончательно с этим пансионом, надо упомянуть еще об одном эпизоде. Рассказанное до сих пор обрисовало перед нами симпатичный образ любящего, отзывчивого, богато одаренного мальчика, жадно поглощающего все благое, что давала жизнь и природа, торжествующего над самим злом, обращая его в поучение и во благо. Теперь мы коснемся случая, обнаружившего уже в это раннее время симптомы патологические. В те времена, к которым относится наше повествование, то есть в 1722—1724 годах, свыше полутораста лет тому назад, телесное наказание было общепринято в школах. Применялось оно и в пансионе Ламберсье, где сама m-lle Ламберсье наказывала виновных школьников. Дважды пришлось и Жан-Жаку перенести подобное наказание от нежно любимой им воспитательницы. Руссо отмечает в своих воспоминаниях, что это наказание (по его свидетельству, всегда заслуженное и снисходительное) доставляло ему удовольствие. Он готов бы был преднамеренно искать наказания, если бы не боязнь огорчить m-lle Ламберсье, которая прибегала к нему лишь очень рассерженная и огорченная. Вскоре по оставлении пансиона Жан-Жак познакомился в Женеве с четырнадцатилетней девицей Готон, по-видимому многое успевшей испытать в детстве. Они играли с ней в школу, и мальчик изображал школьника, а девочка – начальницу школы, причем нередко эта воображаемая начальница подвергала своего ученика общепринятому наказанию, и добровольно принимаемая, желаемая розга подруги доставляла ему то же удовольствие, что ранее он испытывал во время наказания на коленях у девицы Ламберсье. Сообщая об этих постыдных эпизодах своего отрочества, Руссо сам отмечает их ненормальность и полагает, что они надолго извратили его чувства к женщинам, отразившись на всей его жизни. Ненормальность, даже прямо психопатичность упомянутых чувств и поступков несомненна, но, конечно, не розга девицы Ламберсье породила эти патологические явления. Она, эта розга, могла, однако, пробудить дремавшие инстинкты, пробудить и усилить. Почва же, несомненно, лежала в природной организации. Пребывание в Боссе показывает нам и богатые силы этой организации, и первые узоры наследственной душевной болезни. Около двух лет пробыл Жан-Жак у дяди Бернара без всяких определенных занятий и дела. Двоюродный брат его готовился в инженеры. За компанию с ним и Руссо кое-чему научился, но тому, что ему приходилось по вкусу, именно геометрии и рисованию. Свободного времени у него было очень много, обязательного дела никакого, а на улице в том благословенном климате так много всего: солнце, небесная синева, веселое журчание Роны, гладкая лазурь обширного озера, окруженного зеленой рамкой гор, увенчанных белой короной вечных снегов! Сам исполин Монблан сверкает своей вершиной счастливым обитателям Женевы. Немудрено, если Жан-Жак проводил большую часть дня на этой веселой улице. Это понятно, но непонятно, почему уличная жизнь не испортила его. Эпизод с девицей Готон показывает одну из тех опасностей, которым подвергался впечатлительный мальчик с пылким темпераментом и невротической наследственностью в крови, предоставленный самому себе и слепому случаю. Эта игра слепого случая ставила дважды Жан-Жака в положение еще более опасное. Однажды, играя на отдаленной от дядиного дома улице со случайным знакомым, таким же свободным от занятий, надзора и попечений мальчуганом, Жан-Жак поссорился с ним, и драчливый товарищ ударил его по голове с такой силой, что Руссо упал на землю, обливаясь кровью, с проломленным черепом. Испуг драчуна, его слезы и просьбы тронули чувствительного Жан-Жака, который был отведен к матери виновного. Ее компрессы и повязки остановили кровь и кое-как поддержали его силы настолько, что он смог доплестись до дому. Здесь он приписал свою рану неловкому падению, совершенно выгородив случайного товарища уличных игр. Аналогичный случай приключился с Жан-Жаком, когда он зашел в одну мастерскую, где из шалости один мальчик раздробил ему барабаном пальцы левой руки. Раскаяние шалуна заставило Жан-Жака и тут скрыть истинную причину полученного им увечья, приписав его собственной неосторожности. Руссо долго не владел левой рукой, пальцы которой остались навсегда несколько поврежденными. По счастью, это была не правая рука, которой предстояло написать шедевры всемирной литературы.