– Сын мой, – оборвал его размышления старик – иди займись своим делом. Я сам поговорю с княжной.

– Куда идти? Я все сделал, – тревожно спросил юноша.

– Иди, говорю! – сурово прикрикнул Осмомысл. – Там ждут тебя подконюшие!

Черная испугалась. Почему так мрачен старик? Зачем прогнал Всеволода? Она ловила на себе тяжёлый, пристальный его взгляд, чувствовала, как дрожат ноги. Хотела было отступить к двери, но не смогла, словно оцепенела, глядя на старика.

– Княжна сама нашла сюда дорогу? – спросил наконец конюший.

– Да, – тихо промолвила Черная и обрадовалась тому, что заговорила, услышала свой голос, потому что ей уже казалось, что под тяжелым взглядом старика она лишилась речи. – Я здесь не впервые…

– Знаю, – прервал ее Осмомысл. – За то хвала тебе. В нашей глуши не каждый разберется и в десятый раз. А ты всего второй раз здесь – и нашла нас. Да и с косяком управилась разумно. Но княжеская дочь должна помнить…

– О! Прошу вас! Прошу…

Черная протянула руки и так умоляюще посмотрела ему в глаза, что старик внезапно замолк, глядя из-под насупленных бровей. Потом опустил голову.

Боже всесильный!.. Эта девица… Она напомнила ему Роксану, ее печальное лицо, когда он уходил с купцами в дальний путь, ее нежные, матово-черные глаза. И волосы сбились на ясный лоб… Что это? Наваждение? Ведь не родня они, совсем далекие, чужие люди…

Княжна опустилась на колени. Глаза ее наполнились слезами.

– Молю вас, добрый человек, не вызывайте духа девы-лебедицы. Я и так наказана, так мучаюсь из-за несчастной той охоты…

– Какой девы? Какого духа? – удивился Осмомысл.

– Помните, – плакала девушка, – тогда на охоте я убила лебедицу. Всеволод говорит, что то была не просто лебедица, а дева-лебедь.

– Ну и что же?

– Она теперь мстит мне, – всхлипывала Черная. – Все сталось так, как вы тогда вещали: налетел на меня злой коршун!

– О чем ты, княжна? Какой коршун? – недоуменно проговорил старик.

– Хозарин. Каган хозарский прислал сватов. У него право на меня. Отец сказал, что защитит меня, но я не верю: ему выгодно такое замужество, он не удержится, отдаст меня на чужбину.

– Отец? Князь? – еще больше удивился конюший. – Единственную дочь против воли ее хочет отдать на чужбину?

– Потому и сбежала сюда. Одна я, одинешенька. Была бы мать, была бы и защита. Но матери у меня нет. Ни близких, ни друзей, кроме Всеволода…

«Кроме Всеволода…» – повторил про себя конюший. – Так вот почему она здесь! Отец, значит, заодно с хозарами. И ради чего? Ради выгоды. Ну нет, мой враже! Этому не бывать! Здесь, в лесу, тебе до княжны не добраться!

Девушка видит; еще жестче, холоднее стал его взгляд. Еще горше она заплакала навзрыд:

– Вы не прогоните меня, добрый человек! Вы не откажете несчастной в пристанище…

«Да, – подумал старик, – назло тебе, князь, дам приют твоей дочери!» Он быстро поднялся с места и крикнул:

– Всеволод!

– Я здесь! – тотчас отозвался сын и распахнул дверь.

– Светлицу приготовь для княжны, – приказал конюший, – а мы с тобой здесь, в горнице, перебудем лето.

Черная просияла. На радостях хотела обнять старика, но убоялась его строгого вида.

Осмомысл велел обоим идти на подворье.

Оставшись один, он долго стоял в глубоком раздумье. Потом подошел к окну и стал смотреть в синеющую даль.

«Что ж, недруг мой! Выходит, настало мое время отомстить тебе. – Старик мысленно увидел далеко за лесами княжьи хоромы и гордого князя. – И над холопом сжалилась судьба. Больше двадцати лет ждал я случая. Подумать только – двадцать лет! И наконец дождался. Не ты, так дочь твоя попала в мои руки».

Конюший представил себе, как бегает, неистовствует князь в своих покоях, утратив из-за непокорства дочери такого выгодного зятя, как могущественный каган Хозарии, и зло улыбнулся в усы.

«Подержу здесь княжну подольше. – Лицо конюшего окаменело снова. – Как можно дольше! Пока хозары не утвердятся в мысли, что девушка исчезла бесследно. Пока не почернеет, князь, от горя твое жестокое сердце. А там – надежда на богов. Девушка доверчива, сама сюда прибилась. Быть может, дружба молодых и в самом деле увенчается любовью.

Вот это будет месть гордому князю! Полюбит его дочь простого холопа! Да еще моего сына!» Перед мысленным его взором встало гневное и испуганное лицо князя Черного. Злая усмешка снова появилась на губах старика, колючие слова теснились в голове.

«Что? Не нравится тебе, мой ворог? Дивишься, что так жестоко отомщен! А надругательство твое над нами не было жестоким? А неволя легче? А то, что я и сын мой уже двадцать лет холопы, загнанные на всю жизнь в лесную глухомань, навек одинокие? Это легче? Растоптал ты нашу жизнь, нашу волю и очаг. Так вот тебе расплата за надругательство, за изгнанье! И ты еще поплачешь, недруг мой! Отольются тебе мои слезы…»

Шли дни… Ветры редко когда пригоняли сюда грозовые тяжелые тучи. Чаще укладывались они на отдых за горами угорскими[27], за лесами ятвязскими[28], а то шли к синему морю, играли с волнами, с их перламутрово-белыми гребнями, подшучивали над мореходами, грозя залить их корабли-носады.

На рассвете в лесах зазвучали птичьи голоса, сначала тихие, робкие. Потом все громче, громче заливались они веселым щебетаньем, легким посвистом, соловьиными трелями. Просыпались голосистые певцы зеленого лесного царства, пели хвалу восходящему солнцу.

А оно медленно поднималось над лесом, румяное, свежее, ясное. Согревая всех теплом своим, пробиралось меж ветвей и в светлицу княжны Черной. Нежно тронуло рассыпавшиеся на подушке волосы, потом бледную щеку. Тонкий солнечный луч коснулся закрытых век. Княжна проснулась, сразу вскочила, подбежала к оконцу, распахнула его, глубоко вдохнула свежесть раннего утра, осмотрелась, нет ли кого поблизости. Потом убрала свою постель и выбежала во двор. Надо поскорее умыться холодными утренними росами. Малые пичуги звонким пением радовали сердце. На ветках сосны, словно передразнивая ее, белки протирали лапками глаза – будто тоже умывались поутру. Княжна улыбнулась им и, бодрая, освеженная, побежала назад в светлицу, стала одеваться.

Потом вышла на крыльцо. Постояла, огляделась. Кругом ни души, видно все уже на пастбище, возле коней. Подобрала нижнюю губу и громко свистнула, В ответ из леса донеслось веселое раскатистое ржание. Вскоре послышался стук копыт, и Сокол остановился перед домом конюшего. Княжна оседлала своего любимца и выехала из усадьбы.

Неподалеку, будто страж несменяемый, Осмомысл на гривастом коне. Высокий, широкоплечий, неподвижный, как скала. И он и конь – оба неподвижны.

Черная сдержала Сокола, поздоровалась с конюшим:

– Доброго здоровья вам, отец! Благополучия вам в наступающем дне!

– Спаси тебя боже, княжна! Как спалось в нашем дому?

– Лучше, чем в своем тереме! – радостно ответила девушка. – А Всеволод там? – кивнула она на пастбище.

– Там. На Биричев рог повел молодняк. Ты тоже туда?

– Туда.

Она пришпорила коня и поскакала во весь опор. Глядя ей вслед, Осмомысл погрузился в свои думы. «Как быть с княжной? Из мести к князю погубить ни в чем не повинную девушку? А может быть, и сына? Разве такая месть успокоит? Нет, и никогда уже не будет покоя после смерти Роксаны… Никогда не найдет покоя и сын, если погибнет Черная. Что же делать? Отослать девушку домой? Но ведь и это не спасение. А может быть, и смерть обоих: княжны – за нелюбом в Итиле, Всеволоду – здесь. Не сможет он забыть ее. А без нее не жизнь… Будет маяться, как я теперь…» Утомленный тяжкими думами, старик жесткой ладонью потирает лоб, глядит вслед девушке. А она скачет, летит на своем Соколе, кажется и земли не касаясь. Плащ развевается по ветру, будто на крыльях поднимает всадника. И грива у Сокола взвихрилась, достает до лица княжны. Но ей все мало, она крепче пришпоривает коня, гонит его навстречу ветру.