– А ты уже забыла, зачем покинула когда-то отчий дом, родителей любимых, и пошла куда глаза глядят за своим милым? Небось забыла? Пойдем со мной, найду твоего сына.

Она взяла за руку мать Олексича и повела ее через дремучие леса. Долго ли, коротко ли шли они, пришли к заколдованной горе.

– Видишь, – показала старуха на гору, покрытую яркими цветами, – вон там твой сын.

Мать нетерпеливо двинулась вперед, но колдунья остановила ее.

– Погоди, не спеши, – насупила она брови, затем полезла в длинную суму, висевшую на боку, и достала оттуда два узелка сухих трав. – Вот возьми. С одним доберешься на гору в терем, с другим пойдешь назад.

Сказала и повела с собой мать Олексича. Когда они приблизились к цветам, старуха развязала один узелок, растерла сморщенной рукой лежавшие в нем травы и пошла дальше. Около ветвистой яблони остановилась, взяла пригоршню растертой травы и стала посыпать ею землю. Идет и будто сеет впереди себя. Наконец прошли они место сонного забвения. Тут колдунья спрятала узелок и сказала матери:

– Все, теперь не страшно. А ну послушай, – добавила она.

Звонкий, радостный смех разносился по зеленому лесу, казалось, будто дети резвятся невдалеке.

Женщины постояли, прислушиваясь, потом отошли в заросли кустарника и стали выглядывать оттуда. Вдруг выбежала на поляну девушка в голубом наряде, за нею добрый молодец. Видно, хочет догнать ее, быструю, как серна, да нет, не может он догнать ее, хоть и бежит во весь дух…

– Олекс… – рванулась из кустов мать, но колдунья, как кошка, прыгнула вперед и крепко зажала ей рот своей костлявой рукой.

– Не смей! – оскалила она редкие, выщербленные зубы и так зашипела на женщину, что та похолодела от страха и покорно отступила назад. – Не выдавай себя! Подождем до ночи, иначе не видать тебе сына. Думаешь, он послушает тебя, променяет любовь красной девицы на твою материнскую? Напрасны надежды! Делай, что говорю, а то не увидишь сына!

А дева-лебедица не услышала оклика матери, не приметила женщин, пронеслась мимо них. Длинные золотистые волосы ее развевались по ветру, лицо пылало от быстрого бега, от радости, от счастья. Но мать не замечала ее, она видела только сына, одного только сына!..

Ночью колдунья провела мать Олексича в девичью опочивальню.

– Смотри! – Она протянула костлявый палец в сторону спящей девицы. – Видишь, как сладко спит? Набегалась, наигралась за день…

Старуха еще что-то говорила, шептала, тихонько смеялась. Но мать не слушала ее. Она во все глаза смотрела на спящую. Как хороша она! Золотые волосы свесились с подушки до самого пола. Да как же не полюбить такую красавицу! И дрогнуло сердце матери любовью и нежностью к деве-лебедице.

Но тут колдунья подтолкнула мать Олексича, тыча ей в руки тяжелые, остро отточенные ножницы:

– Иди, – зло прошептала она, – иди и делай, как я велела!

– Мне страшно, бабуся, – отступила женщина. – Не могу я, поглядите, как хороши ее золотые косы…

– Не хочешь? – нахмурилась старуха. – Зачем же морочила мне голову, зачем шаталась по лесам, по долам?

– Я хотела…

– Ничего ты, вижу, не хотела. Прощай, коли так! И с сыном прощайся, навсегда, навеки!

– С сыном, – заплакала мать, – с единственным моим сыном? Нет, нет, то выше сил моих… Подождите!..

Она преградила колдунье дорогу, прижимая к груди холодные, как гадина, ножницы. – Я… я пойду… подождите… Ступила шаг и остановилась. Снова подтолкнула ее старая колдунья. Медленно приближалась мать к белому ложу. Слезы текли по ее бледным, изможденным щекам. Наконец подошла… Еще молча постояла над спящей, и, собрав одной рукой сияющие в темноте косы, отрезала их ножницами.

В тот же миг девушка вскрикнула, вскочила с постели и стремглав бросилась бежать к двери…

А вслед ей, словно змеиное шипение, несся злобный смех старой колдуньи.

– Что, – злорадствовала она, – налюбовалась своей красой? Полюбила доброго молодца? А теперь попробуй нашей доли, доли чудищ и кикимор! Навсегда останешься ты одинокой лебедицей, никогда уже не станешь красной девицей. Только с дальней высоты увидишь своего милого! Хе-хе-хе! Отомстила я тебе, премудрая лебедица!

Старуха смеялась исступленным, яростным, безумным смехом. Потом вдруг затихла и сразу пропала. Будто ветром вынесло ее из терема.

И теперь только увидела мать Олексича, что сын ее бежал вслед за девушкой. Услышала, что он зовет ее: «Горислава! Горислава-а-а!» Но та не откликалась. Лишь эхо гремело под высокими сводами.

Вдруг зашумело что-то за окном. Мать выглянула. Смотрит: стоит на крыльце ее сын, подняв голову и протянув руки к небу. А оттуда несется жалобный крик:

– Прощай, Олексич! Проща-а-ай!..

Улетела лебедица. И разом стихло все. Пусто и глухо стало в тереме. Мать испугалась этой гнетущей тишины, потом спохватилась: ведь сын ее не видел, не увидел любимую матушку. Ведь он может убежать невесть куда.

Не помня себя, кинулась она из терема. Едва переступила порог, смотрит: стоит неподвижно, глядя в небо, бледный, измученный Олексич.

– Сыночек… – позвала мать, забыв, что держит в руках косы и холодные, как змея, ножницы. – Сыночек, я здесь… Я…

Обернулся Олексич, глянул на мать, на косы, излучавшие золотое сияние, и еще сильнее побледнел.

– Вы? – в отчаянии, не веря глазам своим, проговорил Олексич. – Вы обрезали Гориславе косы?

Она опустила голову и заплакала. Только сейчас поняла злой умысел старой колдуньи, поняла, что она, мать, принесла сыну непоправимое горе.

Испуганно глядела она то на сына, то на косы, не зная, куда их девать, как оправдаться перед сыном.

Молча смотрел на мать Олексич. Потом, будто вспомнив что-то, выхватил из рук матери косы, кинулся бежать и пропал в густых зарослях леса…

Затаив дыхание, широко раскрыв глаза, Черная слушала Всеволода.

– А что, – спросила она наконец, – разве в тех косах была волшебная сила? И она провела его через заколдованный сад и цветы на горе?

– Нет, – ответил Всеволод. – И входы и выходы с горы были теперь Олексичу ведомы: Горислава научила его, как обходить заколдованное место. Он еще надеялся спасти ее. Он знал от самой Гориславы, что косы имеют волшебную силу: они превращают лебедь в девицу. Долго искал, хотел вернуть их несчастной лебедице. Да, видно, не нашел. А может быть, и встретил, но не могла уж лебедица прирастить отрезанные косы. А может, и не распознал ее Олексич средь сотен встречных лебедей… Вот что приключилось с молодцем,

– вздохнул Всеволод. – Пошел он куда глаза глядят, и след его затерялся. Сколько ни ждали, сколько ни искали его родители – все напрасно.

Забыл Олексич и родню и землю свою любимую – все забыл. Помрачился его разум. Что ни ночь снилась ему. белая лебедь: прилетит, сядет у изголовья, ласкается и плачет горючими слезами. А проснется Олексич, нет никого. Только птичьи следы вокруг, да иной раз носится пух лебединый…

Тихо стало в светлице. Пригорюнилась княжна Черная.

– А может, погиб он где-нибудь в лесу, попал в болото или растерзали его звери дикие?

– Нет, – послышался вдруг громкий, уверенный голос, – не забыл он свою родную землю, не сгинул в лесной чащобе!

Только сейчас заметили княжна и Всеволод, что дверь в светлицу открыта, а за порогом сидит Осмомысл и слушает рассказ сына.

– Вы верите в то, батько, или сам волхв вам сказал? – спросил юноша.

– Не сказал он мне ничего, – спокойно пояснил конюший, – сам я о том доведался.

– Но как же?

– Когда он умер, хоронил я его. И вот, обмывая тело, нашел на нем те самые золотые косы, о которых ты здесь вел речь.

Княжна вскочила и подбежала к старику:

– На теле, говорите? Золотые? И такие же длинные? И так же светились ночью?

– Светились ли? Не помню. Я сжег их вместе с волхвом. А вот длинные они были – это помню: три раза обвивались вокруг груди старого. И золотые, такие, как Всеволод рассказывал.

– О боги! – всплеснула руками княжна. – Так, значит… значит, этот волхв и был Олексич? Он все-таки вернулся на родную землю?