Перед рассветом купается Зоря в облаках поднебесных. Тогда на землю падает роса, мелкая и густая, словно щедро пролитые кем-то слезы. В тот час первыми просыпаются глухари – вестники рассвета, и не все сразу, поодиночке. Взмахнет глухарь крыльями, разбудит пением сонный лес, и снова тишина. Но теперь уж ненадолго. То тут, то там захлопают крыльями птицы, громко и радостно заворкуют нежные горлицы. Где-то в далекой вышине, словно серебряный звук горна, послышался крик лебедей: спешат они к голубым водам озера, а зов их будит птичье царство. Из густых, запутанных ветвей, из нетронутой лесной чащобы льются звонкие птичьи голоса и чем ближе к утру, тем смелей, задорней, громче.

Вот и нынче пала на землю роса. А Всеволод крепко спит, утомленный ночным раздумьем, не чувствует, что лицо и руки покрыли холодные капли. Не слышит, как разносится по лесу многоголосое пение, перекликаются обитатели древнего леса. Сквозь сон чудится ему: поют где-то там, высоко-высоко, прекрасные нежные песни. Легко, едва касаясь слуха, они теплом ложатся па сердце, не будят, а убаюкивают…

Потом из чащи лесной потянуло прохладой. Всеволод было съежился, закрыл глаза ладонями, пытаясь удержать какое-то видение, чарующую песню… Но сон уже ушел… Юноша оглянулся. Вокруг стоял густой молочно-белый туман. Всеволод не разобрал спросонья, снится ли это ему: не лес, а сказочное море обступило его со всех сторон, спокойное, неощутимое… Стройные сосны показались мачтами потонувших кораблей. Высоких крон не видно, они совсем исчезли в туманной вышине. И только лапчатые ветви могучего дуба, под которым ночевал Всеволод, нависали низко густым шатром. Взглянув на них, он снова протер глаза, пришел в себя и понял, что он в лесу, а не на море.

«Эге, – подумал он, – совсем развиднелось. Проспала нынче богиня Зоря. Или заволокла землю таким густым туманом? Небось все облака согнала в вышине, чтоб не увидели ее люди без голубого покрывала».

– Ты уже проснулся, сын? – услышал Всеволод. – Ну и туман сегодня! И как только ехать будешь лесом? В нескольких шагах и дерева не видно.

Осмомысл будто и не шел, а как-то тихо брел в тумане. Но юноша дивился не столько туману, сколько бодрому спокойствию отцовского голоса, а особенно только что сказанным словам: «Как ехать будешь?..» Значит, отец все понял и согласен? Он одобряет замысел сына ехать в Чернигов, стать дружинником, добывать себе воинскую славу, а со славой и княжну?..

Осмомысл сел рядом с сыном на отсыревшее от росы сено.

– Я послал подконюших разыскивать коней, – медленно проговорил он. – Туман застлал все вокруг, как бы не случилась беда на пастбище. Волки могут незаметно подобраться к табуну. Всего больше опасаюсь за молодняк…

– Туман скоро разойдется, отец, – отозвался Всеволод. – Как только брызнет солнце, невесть куда и денется густая пелена.

Они заговорили о том, как лучше сохранить молодняк, кому из подконюших доглядывать Барса, кому поручить годовалых жеребят. Беседа шла непрерывная, ровная, размеренная, вдумчивая, как говорят между собой взрослые люди. Никогда раньше не разговаривал так отец с сыном… И это означало, что они разлучаются надолго, а может, навсегда. Сын уезжает в широкий мир, а отец понимает, что так надо, и уже примирился с этим.

Как только над лесом поднялось солнце, туман стал рассеиваться. Он словно таял, пригретый золотистым, солнечным теплом. Только на опушке еще недолго держался, прикрытый сверху густой листвой могучих развесистых дубов, не пропускавших солнечных лучей. Молочно-белыми заводями стоял он в неглубоких ложбинах па пастбище. И из заводей этих, будто из волн морских, вдруг выныривали гривастые, чутко настороженные головы пасущихся коней.

Всеволод остановился на опушке леса, неподалеку от жилья, и долго смотрел на знакомые с детских лет поляны, на подернутые туманом заводи, такие привычные, родные. И вдруг ему показалось, будто видит их впервые и манят они к себе неведомой новизной. Затем пошел росистыми травами прямо к лошадям. Мог бы кликнуть Вороного, позвать его переливчатым свистом. Но Всеволод молчит, задумавшись шагает по зеленому лугу, оставляя за собой широкий след по траве.

Странно… Вечером заснуть не мог от нетерпения. Средь ночи готов был немедля ехать в Чернигов. А сейчас как-то не по себе стало: ведь скоро надо покинуть родимый дом. Быть может, навсегда расстается он с этими полянами, с изъезженными и исхоженными вдоль и поперек лесами. Что он изведал здесь, о чем жалеет? Об одиночестве своем или о тех, с кем делил его, с кем надо теперь проститься, кого, быть может, и видеть уже не доведется… А милые с детства поляны, то залитые ярким светом, то повитые туманами… А птичье царство в зарослях лесных… А лес, извечный и прекрасный его хранитель! О, если бы мог он поговорить с ним, обнять на прощание, благодарить за доброту его и ласку! Это все они не дали ему зачахнуть в одиночестве, уберегли от отчаяния…

Из леса донеслось знакомое ржание. Всеволод сразу остановился, пристально всматриваясь в поредевшие деревья на опушке, но в густом тумане он Вороного разглядеть не мог. Тогда, глубоко вздохнув, он положил два пальца в рот и сильным свистом резанул туманную даль.

Вороной узнал голос хозяина, ответил ему веселым заливистым ржанием и прибежал на зов.

Всеволод привел коня к усадьбе. Не спеша оглаживал его, примеряя лучшую уздечку с шелковым поводом, затем покрыл спину хорошо пригнанным подкладом и, уже седлая, вспомнил, что у отца где-то хранится роскошная сбруя, которую выменял он у витязя. Кажется, коня своего тогда отдал он за нее. А седло там какое нарядное! Помнит Всеволод, еще ребенком любовался им. Потом спрятал его отец где-то на конюшне иль, может, продал кому-нибудь. А хорошо бы украсить седлом тем Вороного! Да и доспехи хороши были у отца…

Задумавшись, Всеволод перестал седлать коня. Осмомысл, стоя на крыльце, глядел на сына. Ему показалось, что юноша заколебался, а может быть, склонен раздумать, отложить свой отъезд. Сам не зная почему, Осмомысл боялся, чтобы так случилось. Он подошел к сыну, положил руку ему на плечо.

– Собираешься, Всеволод? – спросил он, твердо глядя ему в глаза. – Доброе дело задумал, сын!

Всеволод, как бы очнувшись от раздумья, торопливо стал затягивать подпругу.

– Да, пора уже. Туман рассеивается, – тихо ответил он. Осмомысл провел жесткой ладонью по гриве коня.

– Подожди, сын, не седлай пока. Сейчас подконюшие принесут другое седло, то, что у витязя выменял я когда-то на коня. Помнишь?

– Как же! Помню! – обрадованно воскликнул юноша.

– Вот этим и заседлаешь Вороного. И повод шелковый наказал я принести, и уздечку другую. И броню я приберег для тебя, и шелом, и копье, и меч, и щит червленый. Все приберег, ждал я этого дня. А сейчас, видишь, все пригодилось. Такому молодцу, как ты, следует настоящим витязем явиться перед княжьи очи. Чтоб показался ты всем: и силой своей, и конем, и броней.

Всеволод смущенно молчал, потупив взгляд, потом встряхнулся, как-то подобрался весь и вытянулся перед отцом.

– Да берегут вас, батько, светлые и добрые боги, – горячо промолвил он. – Простите, что я… что я таил от вас свои намерения и помыслы. Казалось мне, что не дадите вы согласия на мой отъезд в Чернигов, на то, чтоб стать мне витязем и в ратном деле показать себя…

Конюший окинул сына грустным взглядом и сразу отвел его:

– Передумал я, Всеволод. Дела наши сложились так, что нынче нельзя иначе, нужно соглашаться. Правду молвил ты тогда: ради света стоит идти на огонь. Идти, а не ждать. А я ждал. Двадцать лет ждал! Сначала потому, что ты мал еще, а потом… Наверное, забыл я к старости, что под лежачий камень вода не течет. И в том была моя ошибка. Теперь уж не исправить мне ее. Вот почему не буду я тебе перечить. Иди и добывай свое счастье. Помни только: врагов у тебя будет больше, чем думаешь, много витязей и знатных мужей зарятся на княжну. Но самый опасный враг твой – князь Черный. Покоришь его храбростью, славой своей, добудешь в кровавых сечах согласие на свадьбу – роднись с ним. Я тебе не помеха. А схитрит князь, обманет, не сдержит слова, не забудь тогда и оскорбленного им отца твоего. За все отомсти в честном единоборстве. А ты одолеешь князя. В том я уверен… Да помогут тебе боги. О том молиться я буду неусыпно…