Но вот один из таких случаев благословения в лесу из-за стогов подглядели чухны, и не поняли, что это такое дамы делают с Мифимкою, и начали рассказывать:

- Тамы-то на него рестятся и ку ему риклятаются, а он таит та на ных мiется. {"Дамы на него крестятся и к нему прикладываются, а он стоит да на них смеется". (Прим. автора.)}

Поблагословив дам прошлого сезона, Мифим в последних числах августа 1893 года пошел в винный погреб негоцианта Звонкова и, испив "до воли", закряхтел и переселился в вечность...

Одному лицу, которое с любопытством наблюдало духовную практику Мйфимки, казалось, будто он не только благословляет дам и их дочерей, которым "бог долго судьбы не дает", но что он будто бы тоже исповедовал их у стогов и в бортищах; но сам Мифим энергически опровергал это, и я верю его отрицательству. Он был человек смелый и даже дерзкий, но осторожный и расчетливый: называться таинственным священником - "времен Лориса" и благословлять - это он мог, и я утвердительно могу говорить, что это он делал и считал это за неважное, потому что "не заедал чужого хлеба"; но исповедь совсем иная статья: это могло повредить Мифиму. Словом, хотя об этом говорили, но я уверен, что это неправда. Но, кажется, нет никакого сомнения, что Мифим оказывал дамам другие услуги, благоприятные для их видов.

Мне припоминается еще одна генеральша, большая, дебелая, тоже южной породы, с безгранично любящим материнским сердцем и с неукротимым воображением. У нее "блекла дочь", и мать виноватила в этом ее мужа, еще довольно молодого и, кажется, очень порядочного человека.

- Вообразите, - говорила она, - всего четыре года, как он женат на моей дочери, а уже манкирует жене. Я ей ответил, что это, кажется, иногда и лучше. Генеральша отвергла.

- Ну, нет, - извините! - воскликнула она. - Если вы это, может быть, по Толстому, то это так; но он напрасно расписывается за всех женщин. Может быть, такие и есть, как он высказывает, но для этого их надо было особенным образом изуродовать с детства. А моя дочь, как вы видите, это живая и полная жизни женщина, а не толстовка. О, она не толстовка! Нет, нет, нет - не толстовка! Ею манкировать нельзя, потому что она блекнет. Вы видите, какая она!.. Она и сама не понимает, что с нею делается, но она была цветок!.. Я это и понимаю, но что же я могу сделать? Ничего! Муж к ней невнимателен, и баста! И целая вещь! Таких негодяев теперь довольно много. Теперь, говорят, даже в природе что-то такое распространяется к тому, чтобы ничего не надо, и явилась такая порода мужчин, в блузочках, и ножками стучат и сопят... Тогда и видно; но ведь человека, который одет как все, нельзя раньше знать! Не правда ли?

- Да.

- А какие-то ученые утверждают, что еще хуже будет. У образованных мужчин скоро совсем уж не будет детей. Переутомление. Вот ужас! Понимаете? Целую неделю он остается в Петербурге, а мы здесь, и он ничего не испытывает, а в субботу едет сюда и везет, болван, с собою в кармане новую книжку... Какое остолопство! Такие не должны жениться. Одна моя знакомая, которая была за учеными мужьями, и все они были дрянь, а теперь она вышла за казака, и говорит: "Поверьте, что настоящие мужья - это только казаки! Пусть все это знают!" Я и верю, потому что казак - это дичок, он еще не подвергался в школе переутомлению, и он всегда просто ест; у него желудок все варит, даже, прости господи, хоть сальную свечку, и он верхом, в движенье, - и ему хочется жить, и вот он ценит присутствие женщины... А эти еще по своей развращенности от служебных дел едут в шато-кабаки и пялят глаза на испанок и цыганок... Но тогда зачем жена?

Генеральша ударила себя обеими ладонями по выступам своего корсета, и повторила: - Забывают-с, что молодая жена хочет жить! Понимаете: она имеет право! Да; что ваш Толстой ни говори, а она имеет это право. И потому, когда мой зять вынимает из своего кармана волюм Zola или Bourget, я делаю над собою огромное усилие, чтобы не закатить ему плюху. Дурак и подлец! При цыганках небось не читает, а при жене читать!.. Свинья! Это только для того, чтобы не оставаться с глазу на глаз с совестью. А от этого бледность, от этого вялость и малокровие, и сужен, совсем уничтожен весь интерес к жизни... Это надо кончить! Зачем на бедных женщин кричать adultere? {Нарушение супружеской верности (франц.).} Этого слова до Толстого не произносили! Если нельзя развода, то нужен revanche. {Реванш (франц.).}

- Берегитесь, это может услышать ваша дочь.

- И я желаю... Я ей это и говорю... Но она глупа... Или она, может быть, меня стесняется... Или она не понимает... не говорит!.. О, если бы эту мысль ей вложил человек... который мог бы ее успокоить, что это неважно... неважно... Потому что это неважно!..

И вот тут, может быть, Мифим кому-нибудь и помог... Он был не строг и мог все разрешить.

По крайней мере одной даме, которая имела к нему веру и "блекла от невнимания", Мифим сообщил решимость, воспоминание о которой вызывало розы на ее ланиты; а ее maman любовалась ею и шептала ей Деруледово слово:

- "Nitchevo!"

Генеральши про Мифима, вероятно, скоро забудут и найдут себе иного тамватурга; но чухны, которые хорошо знали, что за человек был их меррекюльский Мифим, "мiются".

Примечания

Печатается по тексту журнала "Книжки "Недели", 1893, кн. XI, где "Загон" был впервые опубликован с подзаголовком "Рассказы кстати. A propos". При жизни автора не перепечатывался.

Замысел "Загона" возник летом 1891 года, о чем Лесков сообщал в письме к Л. Толстому от 20 июня этого года (см. выше, стр. 595 данного тома). Вначале замысел рассказа был связан по преимуществу с одним из типов "обрусителей", которого Лесков наблюдал на даче в Меррекюле. Ввиду того, что рассказ по замыслу был сатирический, Лесков сомневался, нужно ли работать над осуществлением возникшего замысла, не принесет ли рассказ зло вместо пользы. "Вот "обруситель", которого лучше и не сочинишь, а он есть в натуре. Не описать ли его? Как думаете? Зла ведь от этого не будет, кажется" ("Письма Толстого и к Толстому", стр. 109, 11О).

В октябре 1893 года Лесков сообщал Л. Толстому о работе над "Загоном", но на этот раз связывал его содержание со статьей М. О. Меньшикова: "Написал я всего листка два-три иллюстраций к превосходной статье Меньшикова "о китайской стене". Статья называется "Загон"... Там все картины, что было в "Загоне" "у своего корыта", когда мы особились и что опять заводится теперь" ("Письма Толстого и к Толстому", стр. 146). К концу октября 1893 года рассказ был закончен и сдан в журнал "Книжки "Недели", но и автор и редакция журнала беспокоились за его судьбу, опасаясь гонений со стороны цензуры: "Я написал нечто для "Недели", и это уже набрано, но как-то пугает всех, и потому не знаю: выйдет это или нет. Называется это "Загон". По существу это есть обозрение. Списано все с натуры... Не в том дело, мастеровито ли это, а в том, есть ли сие на потребу дня сего" (там же, стр. 157).