Наконец-то настала эта минута!

Сапоги блестели, как тому и должно быть в такое время — последний вечер года; вот только еще надеть кудрявую черную шапку, и можно идти. Старательно одетый, он стоял посреди комнаты и обводил ее взглядом. Лампа над столом горела мягким желтоватым светом, больная мать — она уже пять недель не вставала — лежала в постели, а отец сидел на низком стульчике у печки и, прищурясь, лущил кукурузу.

Комната была погружена в глубокий покой, лишь глаза больной блестели нетерпеливо.

Фюлёп аккуратно надел шапку.

— Ну, я пошел, — сказал он.

Его отпустили с любовью. Отец приободрял его, мол, иди, сынок, конечно, иди, а мать сказала, что на его разум полагается и чтобы смотрел, остерегался плохой компании.

А Фюлёп и был, по всему видать, таким парнем, который остерегался.

Весело вышел он из дому и, перешагнув порог, вступил в вечер так, словно к какой-то заветной цели стремился, и его нарядный вид о том же говорил. Однако, выйдя за ворота, он остановился и в нерешительности посмотрел на дорогу.

И почти вслух произнес:

— Ну, а теперь куда?

Вечер уже поздний, но еще можно пойти куда угодно. На улице сыро и довольно холодно. В воздухе колышется серый зимний туман, сквозь ветхое кружево которого с трудом пробиваются звезды, а луна расплывается, словно льет свой свет в разбавленное молоко.

Крыши домов едва проступают, деревья нанизали на ветки жемчуга.

«Куда пойти?» — снова подумал он.

И пошел вверх по дороге, хотя сам еще не понимал почему. «Ладно», — решил он про себя и задумался. Странно все-таки устроен человек, по крайней мере молодой парень. Вот он, например, сколько уж дней ждал сегодняшнего новогоднего вечера. Как ему не терпелось, чтобы он поскорее настал, а время не торопилось, и Фюлёпу хотелось подстегнуть его, чтобы часы летели, как минуты, только бы пришел наконец этот чудесный вечер, когда, принарядившись, он сможет уйти из дому. И вот он, этот желанный миг, а ноги несут его неизвестно куда.

Он удивлялся и спрашивал себя, как же такое может быть?

Вот так и бывает с тем, кто только мечтает о чем-то да ждет, а заранее обо всем подумать забывает. Иначе не брел бы он сейчас наугад в этом липучем зимнем тумане. Да таков уж, видно, неопытный молодой парень. Думает, он пуп земли, а на самом деле? У него вон ума не хватило даже об этом вечере подумать, а задумался ли он хоть раз о себе самом, кто он такой! Он единственный сын — что правда, то правда, — только каждый его день все равно проходит в борьбе. Отец, тот уж устал бороться, лишь посмеивается над своей бедностью, словно бы презирает ее. Мать пять недель не встает с постели, поясница у нее раскалывается, стоит чуть шевельнуться. В хозяйстве у них три овцы да две лошади. Но ведь они доброго слова не стоят, клячи настоящие. Потому и дразнятся ребята из других деревень: у дуглодских, мол, что ни лошадь, то кляча. Что тут ответишь?

А ничего, потому что это правда. Столько жалких кляч не увидишь нигде, кроме как в этой деревеньке. В Дуглоде уж потихоньку забывать стали, как лошадь бегает, потому что у всех здесь клячи едва ноги таскают, будто вместо ног у них четыре негнущиеся палки.

От этих мыслей Фюлёп так расстроился, что снова остановился. Сдвинул шапку повыше на лоб, словно она мешала ему хорошо видеть. На самом же деле туман становился гуще и сильнее заволакивал всю округу. Он попытался пристальней вглядеться в темнеющий туман, и ему вдруг показалось, словно засияли в нем ободряюще два теплых глаза.

Это не длилось и мгновения.

Но ему тут же пришла на ум одна девушка. Он даже имени ее вспомнить не смог, так мало ее знал. Видеть он много раз ее видел, и разговаривал с ней, когда они где-нибудь ненароком встречались. Но как невесту никогда ее для себя не примерял, ведь она была совсем еще девчонка. Однако ее тоненькая и ладная фигурка, как некое предчувствие, часто ему являлась.

А блестящие теплые глаза он заметил еще раньше.

Он рассмеялся в чистом тумане: что за смешные вещи с ним происходят. Засияли два теплых глаза, а вблизи ничего нет, кроме противного тумана; да если и привиделись вправду милые глаза, то имя той, кому они принадлежат, не приходит на ум. Видно, совсем он заплутался в последний вечер года, так недолго и новый начать непутево.

«Ну и ну, как же все-таки ее зовут?» — напрягал он память.

Но вот уже и произнес это имя, выдохнув в туман с теплым облачком пара:

— Вилма! Вилма Сабо.

Теперь он зашагал веселее. И туман вдруг отступил, и стало не так зябко. Какой-то теплый порыв обратил его мысли к надежде, и казалось уже невозможным, чтобы борьба не вывела на верный и разумный путь к лучшей жизни, не дала работы. Казалось, и мать скоро выздоровеет, и отец будет радоваться лучшей доле, может, и клячи станут гладкими.

Все так и будет.

Ну, вот он, их дом!

Из тумана показался дом. Светились два окошка над крыльцом, но не спокойно, как когда в доме только свои, а ярко, гостеприимно. Дверка в воротах по-стариковски упиралась в землю, чтобы войти, надо было ее приподнять, да и деревянные ступеньки, ведущие на крыльцо, плясали под ногами.

Дверь с крыльца вела в комнату.

На мгновение Фюлёп остановился перед дверью и — хотя и был того мнения, что это нехорошо, — ухо послал немного вперед себя. Из комнаты доносился веселый гомон и, может быть, больше, чем следовало, мужских голосов.

Он постучался, вошел и поздоровался.

Если бы сам Иона явился из чрева китова, то не удивил бы сильнее хозяев и гостей. У хозяйки челюсть отвисла и глаза стали круглые, а Вилма так вздрогнула, что все заметили. На лавке по обе стороны от девушки сидели два парня. Один, точно глупый гусак, попробовал поднять Фюлёпа на смех, другой — его звали Жига Гади — сурово нахмурился.

Хозяин поднялся и пожал Фюлёпу руку, тот также пожал руку всем по очереди, потом сел отдельно на свободную лавку и первым делом посмотрел на девушку: такие ли у нее глаза, какие привиделись ему в тумане.

Такие, точь-в-точь.

Он весело, радостно рассмеялся.

А разговор вели о том, что в эту пору черной земле хорошо бы белого снега, да чтобы не туман хмурился, а ясно сияли звезды. Потому что после доброй зимы с легким сердцем приходит красавица-весна, а за нею и щедрое лето.

Каждый вставил словцо, только Жига Гади молчал, и казался он очень важным: и снаружи праздничный, и изнутри торжественный. Вот Фюлёп возьми и скажи:

— Снег до тех пор не выпадет, покуда Жига такой смурной.

Тут Жига вскинул свою большую голову и с чувством собственного превосходства заявил:

— А для меня уже настала весна.

Все вопросительно на него посмотрели: не прибавит ли он чего к столь серьезному заявлению. Жига немного смягчился и, кивнув головою в сторону Вилмы, сказал:

— Вот он, молодой росток.

А Фюлёп ему:

— Боюсь, под вороной обломится.

И так это у Фюлёпа метко получилось, что ворона, Жига то есть, от этих слов совсем сник, и все от души посмеялись, даже сам «весенний росток». Успех сразу же сделал Фюлёпа душой компании. И коли уж с ним случился такой благоприятный поворот, то и он перевел разговор на серьезное: посоветовал всем запомнить в назидание беды года уходящего, а потом выслать навстречу новому году посланцев надежды и упования.

Поскольку блестящий взгляд Вилмы часто останавливался на нем, и настроение было хорошее, и всех деревенских кляч на словах откормили, он остался в девичьем доме до полуночи. Но когда отзвучали добрые новогодние пожелания, он попрощался с хозяевами, а также с обоими парнями, которые на этот раз, видно, потому, что он уходил, были с ним очень добры.

Вилма пошла его проводить.

На крыльце, как положено, они постояли немного.